Аркадий Белинков - Распря с веком. В два голоса

В нем была какая-то непоследовательность и наскокистость, и поэтому не было планового и надежного постоянно увеличивающегося процента удушаемости.

Впрочем, не будем преувеличивать.

И вот теперь он видел не по отчетам и докладам, в которых с некоторых пор стал смутно подозревать возможное преувеличение средних цифр по народной любви, охвату и посещаемости, а также по человековыдачам книгоединиц, он видел, что великое солнечное здание, любовно выстроенное добрыми руками народа под неослабным руководством скорпионов, рушится и гибнет.

— Перевези, — попросил Скорпион и почувствовал, как царапают горло «р», «з» и что-то еще такое… — Кончится потоп этот проклятый, то есть… — Он не стал выпутываться, он махнул рукой на все. — Тогда жизнь по-другому пойдет. Это я тебе авторитетно заявляю. Есть одно решение, — сказал он негромко и многозначительно посмотрел на нее… — Сама должна понимать, транспорт лимитирует. В данное время самое главное это единство всего народа на основе абсолютной преданности скорпионам. Понимаешь? Ну. Давай.

— Нет, — решительно хотела сказать Жаба и нерешительно сказала: — Да…

И привычно, как в лучшие времена, Скорпион вскочил Жабе на шею.

Жаба осела, зажмурилась, заерзала на месте и, послушная горькой и трудной, неприкаянной и окаянной судьбе своего народа, вынесшего и татарское иго, и княжение Иоаннов, и Смутное время, и бредовую ночь временщиков, палки Павла и шпицрутены Николая, крепостную неволю, великие войны, исторические победы, бессмертные подвиги, гербы и знамена, ордена и медали и прочий российский государственный классицизм, напряглась, стронулась, качнулась и поплыла, медленно и обреченно.

И вот они в открытой стихии.

А вокруг лишь вода и тучи, и ночь.

И только впереди — сверкающее будущее и много других величественных, замечательных и необыкновенных страниц отечественной истории.

И она плыла, и больно сжималось ее сердце, и к горлу ее подступали рыданья.

Скорпион тоже был неспокоен. Все ему было странно и чуждо: и эта вода, и эта Жаба, и окружающая действительность, и то, что никто не шарахается от него, и то, что прошло уже четыре часа, а он еще не подписал ни одной такой бумажки…

Она тяжело дышала, и плыла, и думала о том, что нормировщик ее опять обсчитал и что опять она ничего не сказала. Она вспомнила дочь, умершую у нее на руках в войну на тяжелом, холодном Урале. Вспомнила она День Победы, который ждали тяжких четыре года и верили, что все равно что-то должно измениться. Вспомнила она, как обманывали ее мужчины, а она их любила преданно и благодарно, как они уходили к другим, более ловким и знающим какую-то женскую тайну, которую она никогда не знала, и как она плакала, а потом утешалась. Она думала о том, что прошла ее молодость, увяла ее красота и что она ждала всю жизнь счастья, а счастье к ней не пришло.

Вдруг острая боль пронзила ее. Фиолетовые костры, красные трубы, черные, белые стремительные копыта били в глаза ей. Потом темный тяжелый камень лег ей на спину, и медленно поворачивающееся Мироздание прошло по широкой дуге. Последний раз она увидела воду, горизонт, небо, и океан сомкнулся над ней.

Неотвратимая развязка наступила вследствие того, что каждый режим обречен на строго определенные поступки. До сих пор относительно спокойно сидевший Скорпион вдруг вскочил и закричал так, как будто бы это обсуждение стихов одного просчитавшегося поэта или еще хуже — мемуаров одного перехитрившего самого себя прозаика.

— Натура не позволяет!! — страшным голосом закричал Скорпион и, гикнув и свистнув, всадил сверкающий смертоносный крючок в толстую задницу Жабы. — Натура не позволяет! Не позволяет! — кричал он, всаживая, всаживая смертоносный крючок. — Знаю, что погибну, знаю, вот она, вот она — гибель, вот она гибель моя в морской пучине! Пропадаю вместе с Жабой. Ни за что пропадаю! Все знаю. Философию знаю, про искусство все знаю, сельское хозяйство знаю первый сорт, вопросы языкознания, будь здоров, как знаю! Будьте вы все навсегда прокляты!! — вскричал Скорпион и вместе с булькнувшей Жабой маленьким острым серпом косо ушел под воду, в пучину, в бурлящее море, в Великий Всемирный Исторический Национальный Отечественный потоп.

Он был испорчен до конца. Он был отравлен концепцией, которая его воспитала, на которой он воспитывал других и о которой в глубине души уже знал все. Он ничего не мог сделать.

Но перед тем как уйти навсегда в неистовствующую стихию, он оглянулся, и он замер от охватившей его национально-патриотической гордости: он увидел, как среди мрака и молний плывет в грядущее на представителях различных слоев населения гордый флот скорпионов.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Посвящается нашим родителям — Марии Тимофеевне и Александру Федоровичу Дергачевым, Мирре Наумовне и Виктору Лазаревичу Белинковым

Ваша антисоветская деятельность нам известна. Приступайте к даче показаний.

Глава 1

Наталья Белинкова

Цена черновика

Не хочу я иным быть в тягостную пору пролетарской диктатуры.

Детские годы. «Тебе все время что-то запрещают». ИФЛИ и героиня первого романа. «Необарокко» и ожидание ареста. Допросы. «Шкловскому высказывали свои антисоветские взгляды»? Приговор. Судьба «Черновика чувств».

Одно время мы жили недалеко от писательских домов, расположенных на Аэропортовской улице. Это облегчало встречи с собратьями по перу и поездки в центр города — станция метро находилась в десяти минутах. Но в тот раз нам пришлось ехать трамваем, к врачу — накануне у Аркадия был сердечный приступ. Трамвайная линия проходила далеко, и надо было идти минут двадцать через рабочий поселок. Обитатели поселка и «интеллигентная» публика из кооперативных домов писателей жили своей обособленной жизнью, как бы не замечая друг друга. Говорили, правда, что один известный критик был избит на прогулке. Но то — слухи.

Была глубокая зима, и поселок был завален снежными сугробами, сверкающими на ярком солнце. Мы, должно быть, вызывающе выделялись на белом снегу: Аркадий — синим пальто из искусственного меха, а я — огромной, не по росту цигейковой шубой. В рабочем поселке так не одевались. Мороз был крепкий. И на улице — ни души.

Вдруг за спиной раздаются крики: «Жид, жид!» Оглядываемся. Позади — верзила. Вчерашний зэк невозмутимо продвигается вперед, а меня коробит. «Жид, жид!» — хоть уши затыкай. И свернуть некуда: пробираемся по узенькой, протоптанной в снегу тропиночке. Молчим. На минуту дубина тоже стихает, а потом яростно: «Каганович!!!» Каганович? Член Политбюро ЦК КПСС?