Евгений Носов - Во субботу, день ненастный

- ...Жить будет, дак и новую крышу справим,- продолжала говорить из кухни хозяйка.- Хотела в том году картошки на крышу продать, да ящур не дал, не пускали с картошкою. А нынешним какой-то жук, говорят, напал.

- Колорадский, что ли?

- Шут его знает. Тоже не пущают. Я уж и картошку на палочку натыкала нет, никаких делов.

- Это зачем же на палочку?

- А так теперь делают. Знак для проезжих шоферов. На палочку наткнут и перед домом тею палочку поставят. А шофера уже знают, что в этом дворе есть продажная картошка.

В горницу неожиданно залетел поросенок. Стукотя по полу копытцами, едва не упав на повороте, он обежал вокруг стола и остановился как вкопанный перед моими ногами. Глаза голубые, смышленые, хитрые, сквозь белую шерстку проглядывало чистое, младенчески-розовое тельце. Я поднял носок ботинка и пошевелил им перед настороженной мордочкой. Поросенок гукнул животом, отскочил и, мотнув скуластым рыльцем, умчался в кухню.

- Иди лопай, лядущий,- заговорила с ним хозяйка.- Вынашивается, скачет...

Послышалось торопливое чавканье и похрюкивание.

- Покопай, покопай мне. А тo в закутку запру, дак тади не больно будешь привередничать, все подберешь на холоди.

В окно смотреть наскучило, и я прошелся по горнице, разглядывая картинки и фотографии. В большой раме, узорчато выпиленной из фанеры, да еще и подпаленной какими-то зигзагами, висело стекло, с обратной стороны которого по синему фону цветной фольгой были выложены три женские фигуры с наивными кукольными и в то же время порочными физиономиями. Под ними золотилась надпись: "Вера, Надежда, Любовь". У "Надежды", восседавшей в центре, были огненные кудри и синие глаза с лучеподобными ресницами. У "Веры" и "Любови" - смоляные косы, переброшенные на грудь, и черные жгучие очи, но почему-то без ресниц. Произведение это было еще ново и, должно быть покупалось, как и оклеивалась свежими обоями сама горница, к Витькиному возвращению. Мне представлялось, как в радостном удивлении остановилась покупательница перед базарным китайцем, выставившим на прилавке пеструю и броскую мишуру, и как не могла отойти, стояла, смотрела и все-таки взяла. А потом везла домой, в автобусе, тихо радуясь и ревностно оберегая свою покупку, чтоб не раздавили в автобусной толчее. Был в этой покупке и свой особый резон, поскольку, кроме праздничной яркости, коей всегда недостает в крестьянском дому, несла она во вдовье жилище еще и нечто символическое, долженствовавшее провозгласить извечные чаяния: чтобы в доме обрелись и Вера во что-то, и Надежда на что-то, и Любовь, без чего жить человеку немыслимо.

- У нас кто картошку в Донбас свез - все с крышами железными,- между тем говорила она, возясь с поросенком.- А так, где ж его возьмешь, железо-то...

- Да, с железом трудновато,- отозвался я.

На комоде были разложены явно Витькины вещи. На подставке, изогнутой буквой "С", возвышалась черная пластмассовая подводная лодка, грозная своим стремительным видом даже в миниатюре. Небрежно валялись белые офицерские перчатки, которые самому Витьке в его звании не полагались. Рядом стояла голубая "Спидола" и граненый флакон с оранжевой грушей пульверизатора. Из-за решетки "Спидолы" торчала фотокарточка, ажурно обрезанная по краям: хорошенький смеющийся чертенок-девчонка в короткой стрижке, растрепанной свежим ветром, в белом платьице и с босоножками в руке. Она стояла в накате волны, захлестнувшей пляжную гальку, а позади бурунилось и взмелькивало барашками бескрайнее море, и было оно не злобное, а только ветреное и солнечное. От этих вещей - подводной лодки, транзистора, фотографии веселой приморской девчонки, от снежно-белых перчаток и даже от пузырька с резиновой грушей, который был пуст, но все еще источал тонкий праздничный аромат недавнего одеколона,- веяло иной, не здешней жизнью. Все это напоминало о далеких морских походах, свежих соленых ветрах, матросских вахтах, беспечных увольнительных на берег, когда перед тем в тесном и шумном кубрике старательно утюжились клеши, драились бороды и ботинки, одеколонились чубы и ленты бескозырок...

- Где служил-то парень? - спросил я через перегородку.

- А на Черном море. Сказывает, дюжо красиво там. Целую сетку апельсинов привез...

- Повидал свет, стало быть.

- Да поглядел... В прошлом годи далеко плавали... Уж и забыла, в какую страну... Одну-то помню - Болгария. Это что все помидоры оттудова продают... А ту - вот запамятовала, какая это земля. Снегу, говорит, совсем не бывает. Дак, говорит, пальмы, как у нас ракиты, по улицам растут... Возили их кудай-то, где ихние цари лежат. Сказывает, по три тыщи лет уже в гробах, а все, как есть, цело...

- Наверно, в Египте был? - подсказал я.

- Ага, во-во... Там, там... Говорит, будто и бабы и мужики в платьях ходют...- рассмеялась она.- Дак, а что ж, ежели такая жара... Повидал всево. Теперь, слава богу, дома... А то боялась, в Етнам пошлют или еще куда... Да скоро сахар начнут давать. За свеклу. Малому костюм надо справить,- быстро переключилась она с Египта и Вьетнама на свои житейские заботы - вот уж верно: пока баба с печи летит, семьдесят семь дум передумает.- Когдай-то он себе заработает, одно флотское на ем... За четыре-то года, поди, надоела казенная одежа...

- Зато девчатам нравится,- пошутил я, все еще стоя перед комодом.

- Да чтой-то не больно, гляжу я, с девчатами,- живо отозвалась она, и была заметна в ее голосе озабоченность и даже недовольство.- Третью неделю, как приехал, а - дома и дома... Все свое радиво крутит, балаболку-то эту... Правда, вчора ходил кудай-то... Аж утром пришел... Выпивши...

"Наверно, трудно было оторвать от себя такую..." - еще раз полюбовался я фотографией на "Спидоле".

- ...Он по радиву там служил. У ево это еще с мальства. Все, бывало, проволоки мотает и мотает... Теперь и не знаю, какую ему работу дадут тут... Тоже горюшко... Говорила, учись по отцову-то делу, уж на что лучше, каждому нужон...

- Это тоже нужная специальность.

- Да есть тут при районе радиво, дак туда бы...

- Радиоузел?

- А не знаю... Кино объявляют, да так чево... Посылала спросить, дак, говорит, нету таких местов, монтером только по столбам лазить... А и по столбам что ж, ежели платют. Зато дома. И обстиран и обшит. Да и самой веселее. А то все одна и одна. В фэзэво учился - одна, да в армии четыре годочка... И старшая дочь пять лет как из дому. Жисть прошла - одна, как палец.

- Я бы им и койку свою с периною отдала,- сказала она, пораздумав, имея в виду, должно быть, будущую невестку.- Живите. А мне теперь и на печке хорошо, таковская...

В сенях опять всполошилась курица, зашаркали ногами, послышались голоса.

- Ой, ктой-то еще идет,- хозяйка толкнула дверь навстречу.

- Можно к вам? - донеслось из глубины сеней.