Александр Игнатенко - Ибн-Хальдун

Слуга раскрыл коробку перед Ибн-Хальдуном. Он взял кусочек халвы и положил его в рот. (Заныл больной зуб, но Ибн-Хальдун не скривился: еще подумают, что сласти отравлены.) Слуга обнес всех присутствующих и поставил коробку перед Тамерланом. Тот, помедлив и убедившись, что никто не корчится в предсмертных судорогах, с удовольствием засунул в рот большой кусок халвы.

Все молчали, пережевывая халву. В шатер просачивался запах гари...

— Есть ли у тебя осел? — вдруг спросил Тамерлан, обращаясь к Ибн-Хальдуну.

Спроси его Тамерлан о Бураке, чудесном коне, что перенес Мухаммада в мгновение ока из осиянной божьим светом Медины в Аврушалим — Дом святости, где встретился Пророк со своими предтечами — Мусой и Исой[3], сыном Мариам,— спроси его Тамерлан о Бураке, и то бы меньше удивился Ибн-Хальдун. Переводчик, что ли, напутал? Но тот сидит, услужливо склонившись к Тамерлану, и взор его спокоен. Не дольше, чем хватило Бураку на путь от осиянной Медины до священного Аврушалима, думал Ибн-Хальдун и ответил:

— Есть у меня осел, Родившийся под Счастливой Звездой, если будет мне дозволено считать равноценными осла и ослицу, ибо есть у меня ослица.

— Продай ее мне,— молвил Тамерлан.

— Может ли быть выше награда, чем твое желание, обращенное ко мне, твоему ничтожному слуге. Возьми ее даром и позволь мне быть благодарным тебе, о Тимур, Родившийся под Счастливой Звездой!

Их разговор был прерван появлением Шах-Малика, который что-то сказал Тамерлану на ухо. Тот тяжело встал и вышел из шатра. За ним вышли все присутствующие.

Дамаск был охвачен огнем. Железный Тимур не сдержал своего обещания. Прищурившись, он долго смотрел на пылающий город.

— Иди ко мне в орду,— сказал он вдруг, обратившись к Ибн-Хальдуну.

— Нижайше благодарю тебя, о Родившийся под Счастливой Звездой.

Встреча третья

Ночь — пора горьких мыслей. Или — мыслей, облекающихся в призрачную плоть?

Ибн-Хальдун не один. В темном углу его комнаты, куда не достигает вздрагивающий свет масляного светильника, сидит Тень. Ибн-Хальдун вглядывается и постепенно различает детали: вот заискрилось, засияло золото парчового халата, блеснули хитрые глазки, в злом оскале высветились зубы. Да. Это он, Тамерлан. И здесь он не дает покоя.

— Что тебе нужно от меня, злодей? — восклицает Ибн-Хальдун. Но Тень молчит.

— Я вижу, ты ждешь от меня чего-то. Я все тебе отдал, что мог, я, бедный ученый, чье имущество — бумага и калам. Даже ослицу ты у меня выклянчил. И свободу мою хочешь отнять. Не соглашусь я тебе служить — ты меня убьешь. Я льстил тебе. Я боялся тебя и боюсь, а лесть — это сила слабых и оружие беззащитных. Я тебя величал «О Родившийся под Счастливой Звездой!» Твоя, что ли, в этом заслуга. И причем здесь звезда? Сила звезд — это сказки для глупых, тщеславных и жаждущих лести. Таких вот, как ты.

Ибн-Хальдун увлекается и забывает о Тени.

Нет дела до нас ни звездам, ни алому Марсу,ни чистой Венере, что путь указует влюбленным в безлунные ночи.Опутаны мы, как цепями, земными делами —делами своими, делами чужими...Упало зерно в борозду,тучнеют стада на зеленых холмах,меняла стирает монеты,считая их в тысячный раз.Вот пахарь склонился над плугом, а тамв бумаги зарылся писец утомленный,а воин бряцает оружьем, пределы храня.И все они связаны цепью:одни без другого, как тело без членов.И цены на рожь в Антиохиибольшую силу имеют для жизни державы,чем все констелляции, блеском покрывшие своды.Движение круга гончарного более важно,чем коловращение сфер...Движение.Круг.И движенье по кругу...

Ибн-Хальдун замолкает на мгновение. Тень скалит зубы в темном углу.

Движение. Круг,— задумчиво повторяет он.— И движенье по кругу.Лишь жизнь человека — летящая в бездну стрела.И нет ей возврата: безумен стрелок и не видит он цели...

Ибн-Хальдун замолкает надолго, вспоминая о чем-то. О днях ли своей лихой молодости, когда летел он во главе конного отряда и трепетала у него за плечами белейшая куфийя... Или о прохладных сводах мечети в Бужи, где на страницах фолиантов змеилась вязь, подобно ручью в оазисе... Или о том, как на исходе ночи он вышел из крепости Банн-Саляма в пустыню, поставив последнюю точку в своей — он это знал — великой книге...

Немая Тень замахала руками, привлекая к себе внимание.

Теперь о тебе. Ты умрешь.Есть у жизни предел. Наливается сокомтрава, чтоб увянуть. И гроздь винограднаяполнится сахаром, чтоб умереть...Надежда твоя на бессмертие — царство,что тенью (да, тенью!) покрылонароды и царства поменьше.Могуче оно и широко раскинуло крылья. Не спорю.Надежда твоя — это войско,безжалостный меч и огонь.Надежда твоя — это толпы рабов,что строят бессмертье твое — монументы, мечети.И тлен не затронет, ты думаешь, царства Тимура,и будет оно возвышаться, бессмертье даря,как лес монументов на теле округлом Земли?

Тень кивает. Ибн-Хальдун продолжает:

— Тебе я сказал в нашей первой беседе,что тюрки — несметная сила. Что нет их сильнее.Я правду сказал. Но не всю.Ведь полная правда тиранам не люба.Теперь же скажу тебе все. Ты запомни.Движение, круг, и движенье по кругу.Вершины достиг — и клонишься к упадку.По кругу, по кругу другие встают.Как круг тот гончарный —один он, движенье едино.Но разными сходят горшки,а иные не сходят и вновь обращаются в глину.Иной разобьется...Есть царству предел. А предел этот — сила.Не правда ли, странно?Растет его сила и близится царство к зениту,чтоб ринуться вниз, поломав свои крылья.И гибнет оно, распадаясь на части.И нет его славы...Сбивают рабы имена с монументови даты побед со страницы стирают.И нет уж тирана, и нет уж Тимура...Сейчас ты в зените.Но дальше и выше не двинешься.Магриба ты не достигнешь.Читай мою книжку о Магрибе. Там —моя родина. Там — моя молодость. Там —родники, что в оазисах плещут.Там — мирные порты и Белого[4] моря прибой.Но сила твоя на исходе, в зените,и жадные руки твои увядают...Надежда твоя на бессмертие — севуподобна на скалах. Ты ужас посеял.И кровь.Да, было, что ты обещал не пролитьэтой крови ни капли. Ты сдавшимся мир обещал.И живьем закопал их — чтоб кровь не пролить.Но кровь та безвинная пала на руки твои!

Тень испуганно осматривает свои руки, ничего там не находит и успокаивается, чтобы через мгновение снова беспокойно зашевелиться, так как Ибн-Хальдун продолжает: