Возвращение на Большой Каретный - Анатолий Борисович Утевский

устроили по этому поводу сабантуй… Мои мама и папа были очень рады, что я поступил.

Моя мама, Элеонора Исааковна Утевская, была всегда элегантна и даже тяжёлые сумки носила с каким-то изяществом. Может быть, за это её в нашем дворе и называли «барыней», а может быть, и за шик красивой женщины, который она сохранила ещё со времён немого кино. И за то, что не любила судачить у подъезда, обходила стороной местных кумушек и лишь кивала им в знак приветствия. Мама была гордой. Володя сказал как-то с восторгом: «Господи, какая же у тебя мама!..»

Между прочим, свои первые стихи он показал моей маме, найдя в ней не только терпеливого слушателя, но и доброжелательного критика. Моя мама тоже писала стихи, но только для домашнего чтения. Знал об этих стихах и Володя. Одно из них, написанное в Рузе осенью 1967 года, ему очень нравилось. Вот оно:

Я ОСЕНЬ НЕ ЛЮБЛЮ

Воздух прозрачен, хрустален и чист,

Берёзка роняет на плечи мне лист.

Небо лазурное, как бирюза.

Мне ж на глаза набегает слеза.

Словно в союзе со мной дерева,

Словно с меня опадает листва.

Осени дар воспевать мне не дан, —

Золотом осень воспел Левитан.

В нашем доме бывали не только юристы, профессора Московского университета, но и художники, писатели, поэты, артисты. Это были гости моей мамы, в прошлом актрисы немого кинематографа. Э.И. Утевская снималась в картинах «Медвежья свадьба» (по новелле П. Мериме «Локис», 1926 год; режиссёр К. Эггерт, сценарий А. Луначарского и Г. Гребнера), «Победа женщины» (по Н. Лескову, 1927 год; режиссёр Ю. Желябужский, сценарий Н. Зархи) и других, работала на знаменитой студии «Межрабпом-Русь», в ассоциации революционного кинематографа «Москва». Мама помнила Протазанова, Мозжухина, Барнета и других режиссёров и артистов, стоявших у истоков отечественного, как тогда говорили, синематографа. Любила вспоминать о встречах с этими мастерами, о павильонах с огромными витражами, о съёмках, собиравших толпы зевак. Каким-то чудом сохранился её портрет, написанный в тридцатых годах известным художником М. Курилко, с сыном которого я потом познакомился на одном из юбилеев моего товарища — режиссёра В. Краснопольского. Я не знаю, почему мама ушла из искусства. Думаю, повинны в том заботы о семье, доме, а позже и моё появление.

Немой кинематограф так и остался её единственной и неповторимой любовью. «Звук, конечно, помощник, — говорила она, — но вот поди сыграй так, чтобы зритель поверил твоему жесту, мимике по силе внутреннего запала». По-моему, мама не пропускала ни одной новинки экрана. Впрочем, в предвоенные и послевоенные годы фильмов было немного, каждая премьера становилась событием. В кинотеатрах тогда крутили трофейные ленты: «Индийская гробница», «Познакомьтесь с Джоном Доу», «Три мушкетёра» и, конечно же. четыре серии «Тарзана» с несравненным Вейсмюллером в главной роли. В Тарзана тогда играли и в нашем дворе: мальчишки «летали» по крышам со свистом и дикими воплями. Да и в наше время так называемые «тарзанки» очень популярны у молодёжи.

Походы в кино обставлялись как маленькое семейное торжество. Билеты приобретались заблаговременно, и приезжали мы в «Ударник» тоже заранее. Слушали в фойе джаз-оркестр под управлением чуть ли не Цфасмана, а потом спускались в кафе, где за столиками сидели нарядно одетые люди. В общем, это был праздник. Поскольку дома всегда обсуждался увиденный фильм, то довольно часто мама говорила: «В этой картине моей роли нет». Это означало, что фильм, так сказать, проходной. Но если она в какой-либо роли «видела» себя, то начинались долгие разговоры и о режиссуре, и об актерских находках, и о тексте сценария.

В наших семейных походах иногда участвовал и Володя. Обычно это случалось тогда, когда мне было лень одному ехать за билетами. Он охотно соглашался, выторговывая порцию мороженого. После кино мама обычно приглашала Володю на чашку чаю. И это была её маленькая хитрость. Дело в том, что мы с отцом пытались под разными предлогами улизнуть от обсуждения увиденного фильма. Володя же с радостью принимал участие в таких разговорах. Они подолгу сидели в столовой, несколько раз подогревался чайник, добавлялось варенье в вазочки… Я удивлялся терпению друга и пытался вытащить его из столовой. Он отмахивался, а потом сердито выговаривал мне: «Не суйся, твоя мама дело говорит…»

Теперь я понимаю, почему они находили общий язык. Оба принадлежали искусству — два романтика, два мечтателя. Впоследствии Володя даже собирался прийти к маме и записать её воспоминания. «Толян, это нужно для истории», — убеждал он меня. Назначалось время, но каждый раз что-то мешало задуманному. Встреча переносилась. Шли годы, а с ними угасало и желание вспоминать, ворошить прошлое, да и забылось многое.

.. В 1970 году умер папа. Володя одним из первых приехал рано утром. Мы молча обнялись и тихо поплакали. А позже, навещая нас, он долго сидел с мамой. Однажды она показала ему стихи, написанные на смерть отца. Вот они:

Зачем цветы?

Зачем венок, кому цветы?

Нет ни руки, нет ни ноги,

Лишь праха пыль, да горсть земли.

И это ты? И это ты?

Я в сердце образ твой храню.

С тобой проснусь, с тобою сплю.

Он не увянет от слезы,

Он не померкнет от тоски…

Зачем цветы, зачем цветы?..

Ах, если б воскресить хоть на одно мгновенье

Твой нежный взгляд, руки прикосновенье.

Услышать «Ленушка», услышать голос твой,

К тебе без слов прильнуть, родимый мой.

Но образ меркнет твой, и страшно мне,

Что ты живой то промелькнёшь,

То таешь лишь во сне.

Мы с мамой к тому времени уже переехали на Новолесную улицу. Вскоре я женился и переехал в дом жены. Когда мы случайно встречались с Володей в ресторане ВТО, он тут же брал меня за руку и вёл в кабинет директора, где был телефон, звонил моей маме и говорил: «Тётя Леночка, это я. Как вы там? Толян не обижает вас, навещает?», после чего передавал трубку мне. Его внимание мою маму очень трогало.

Володя любил наш дом и выказывал всяческое внимание моим родителям. Они платили ему тем же. Никто не говорил каких-то особенных слов, симпатии проявлялись в поступках. Иногда, на праздники, Володя дарил маме цветы. Когда он впервые явился к нам с роскошным букетом, смущенно преподнеся его, я пожурил: «У тебя свободных денег нет, и такое пижонство ни к чему». Тогда он мне ничего не сказал. А спустя годы, сидя на кухне, вдруг вспомнил этот злосчастный букет: «Толян, а тот букет я нарвал в «Эрмитаже». Мне очень хотелось подарить твоей маме цветы. Знаешь, я