Ариадна Эфрон: рассказанная жизнь - Елена Баурджановна Коркина

Я желаю всей душой,

Если лагерь, то недальний,

Если срок, то небольшой».

Однажды в поисках «Прибоя» – папирос, которые курила Ариадна Сергеевна и которые временами исчезали из продажи, – я увидала маленькие пачки в коричневой бумаге, как кубики, это оказалась махорка. Так и написано было. Встретить наяву то, о чем я только читала, было удивительно, и я, конечно, пару кубиков купила.

«О, махорочка!» – сказала Ариадна Сергеевна, развернула, рассмотрела, тут же оторвала кусок газетного листа и быстро, ловко скрутила самокрутку, козью ножку. Но курить не смогли – ни она, ни я – этот слишком крепкий табак.

Еще из лагерного фольклора она знала песню, которую я сразу выучила, и однажды в гостях у тарусских соседей мы дуэтом ее исполнили, к великому ужасу хозяев. Я до сих пор ее, конечно, помню.

Дайте-дайте мне стакан водки,

Я пьяна напьюся.

Приведите ко мне соперницу,

Я с ней подеруся!

Я соперницу зарежу,

Подколодную змею,

А сама я, молодая,

В Сибирь-каторгу пойду.

Я в Сибирь дорог не знаю,

Конвоиры поведут.

Сброют волос мой кучерявый,

Каторжанкою назовут.

А в Сибири тоже люди,

Те же самые друзья.

Проведу я с ними времечко,

Свои лучшие года.

* * *

Осень 1970 года прошла у меня в увлечении «Философией общего дела» Н. Ф. Федорова. В Ленинской библиотеке я читала его харбинские издания и по этой же стезе попала на выставку Василия Чекрыгина. С сильнейшим впечатлением от этих угольных листов и с маленьким каталогом выставки я пришла к Ариадне Сергеевне. Взглянув на страницы каталога, она попросила оставить его. Возвращала, листая страницы и приговаривая: «Удивительно! Вот тела, тела… как „Страшный суд“ Микеланджело, но совсем не то… и веришь в их воскрешение. И еще удивительно, что в то время, когда были всякие там кубисты, лучисты, футуристы, не увлечься формализмом было невозможно. А у него – ничего подобного, такой, я бы сказала, духовный реализм. И каталог этот сделан с такой любовью!»

В мае 2021 года могилу Василия Чекрыгина, погибшего под электричкой близ станции Мамонтовская 3 июня 1922-го, в двадцать пять лет, обнаружил в лесу священник подмосковного Пушкино отец Андрей Дударев.

Но рассказать об этом мне было некому.

Таруса, которую я застала, кроме наличной прелести, была еще осенена рассказами Ариадны Сергеевны, которая жила там круглый год в конце 1950-х – начале 1960-х, когда еще стоял на территории дома отдыха старый цветаевский дом, дача «Песочная», которую Иван Владимирович Цветаев снимал у города; когда на крыльце своего дома сидела Валерия Ивановна Цветаева и смотрела на старую березу над обрывом к Оке, когда Михаил Михайлович Мелентьев устраивал у себя в доме музыкальные вечера, а Надежда Васильевна Крандиевская показывала гипсовый бюст молодой Марины Цветаевой и потом подарила его Ариадне Сергеевне; когда Святослав Рихтер мечтал поселиться в этих местах и строил себе дачу в Егнышевке; когда можно было нанять лодку и уехать на целый день в Велегож.

Никого и ничего из этого я не застала, цветаевский дом снесли в 1965 году, Рихтер свою дачу забросил, так и не пожив в ней, а те тарусяне умерли и ожили для меня в рассказах Ариадны Сергеевны.

Она так рассказала однажды о М. М. Мелентьеве и его «Книге о Володе», что много лет спустя я в архиве нашла эту рукопись (переплетенную машинопись) и мечтала издать. Но руки не дошли. Теперь, слава Богу, она издана.

С В. И. Цветаевой Ариадна Сергеевна, к сожалению, прекратила общение из-за какого-то недоразумения, но рассказывала о ней с неизменным восхищением перед чуждой породой, непонятной, но такой органичной: «А какая она была дворянка, до кончиков ногтей! Она всю жизнь не могла запомнить, что в семнадцатом году произошла какая-то заварушка, забывала, понимаешь? Всех баб и мужиков звала на „ты“, „дура“ говорила прямо в лицо. Когда Ада Александровна, начиная строить этот наш дом, первое время недолго жила у нее, она сказала: „Ада, из чего же это вы дали напиться плотнику?“ – „Из чашки“. – „Ну, из чашек мы сами пьем. А для людей – вот эта банка“. „Для людей“, представляешь!»

А прижизненный портрет юной Марины Цветаевой работы юной Дюны Крандиевской в Москве стоял на книжном шкафу Ариадны Сергеевны. На книжном шкафу с архивом.

Про теперешнюю Тарусу я знаю по рассказам добрых людей, но вновь посетить те места душа отказывается. Потому что для меня она – Греческая церковь.

Когда-нибудь, когда не станет нас,

точнее – после нас, на нашем месте

возникнет тоже что-нибудь такое,

чему любой, кто знал нас, ужаснется.

Но знавших нас не будет слишком много[2].

* * *

На одной из моих фотографий из-за плеча Ариадны Сергеевны смотрит кошка Шуша.

Ариадна Сергеевна Эфрон с Шушей.

Таруса, 1972

«Моя голубая кошка», говорила Ариадна Сергеевна про нее. Окрас у нее был сизо-голубиный, а глаза ярко-желтые. Шуша умерла в ноябре 1974 года. Слегла она еще в Тарусе, в Москву Ариадна Сергеевна перевезла ее не в корзинке, как всегда, а лежащей у нее на коленях. Первое время кошка еще вставала, спрыгивала с топчана, шла на кухню, пила воду. А потом лежала на боку на свернутой вчетверо синей толстой шали, которую Марина Цветаева упоминает в письмах к Ариадне Сергеевне в лагерь («синяя испанская шаль с бахромой»). А мы рядом, за столом, занимались архивом, готовя к передаче в ЦГАЛИ его первую порцию. Ариадна Сергеевна подходила, склонялась, а однажды выпрямилась и сказала мне: «Все, не дышит».

Вечером я увезла Шушу в обувной коробке, в которую, завернув в платок, уложила ее Ариадна Сергеевна, и под покровом ночной темноты похоронила в тихом дворе тогда еще тихой Большой Марьинской улицы.

«Понимаешь, милый, сказать спасибо язык не поворачивается. Но ты повела себя как настоящая Шушина мама и моя настоящая дочка».

* * *

Записи мои почти истощились из-за событийности собственной жизни. Летом 1973 года я была на двухмесячной практике на Каме, в городе Сарапуле. Мама получила квартиру, и надо было разорять весь старый уклад Столешникова переулка и перевозить скарб на новое место, а в будущем году предстояло окончание института – защита диплома и госэкзамены.

Но память, когда