Мое советское детство - Шимун Врочек

Ознакомительный фрагмент

Мир умирал. Тысячи животных и растений взывали к моему разуму и воле.

Я понял, что должен что-то сделать.

Я пошел к жигулю, полный решимости. Мне было лет семь. Я подошел к зловонной выхлопной трубе этой советской "машины смерти". Снег уже в радиусе метра был черный и мертвый. Дым поднимался клубами на морозе. Ад наступал. Та планета из фильма "Через тернии к звездам" — она была уже рядом. Ее дыхание сочилось из выхлопной трубы.

Я шагнул вперед. Я брал снег комьями и бросал в жерло загрязнения, кашляя от выхлопа. Я был рыцарь экологии и октябренок. За моей спиной стоял Ленин (прищурившись, он одобрительно качал головой) и другие животные. У животных были страдающие и истовые глаза героя из фильма "Коммунист".

"Орленок, орленок, влети выше неба". Я бросал и бросал. Снег. Много снега. Целую тонну снега. Спина у меня взмокла, шапка развязалась и съехала на затылок.

Но отдохнуть я не мог. Загрязнение лилось в атмосферу, и я так мало мог сделать. Но я делал, что мог. Я почти засыпал трубу.

- Эй, ты! - меня окликнули.

Я поднял голову и с трудом разогнул натруженную спину. Уже стемнело.

- Эй, пацан! - грубый мужской голос.

Ко мне, не торопясь, ленивой походочкой деревенского драчуна шел мужик в черной дубленке. Я видел, как клубы пара слетают с его губ и запутываются в серых барашках на воротнике. Они показались мне похожими на мертвый снег.

Это был хозяин синего "жигуля".

Я выпрямился и смотрел на него. Мужик подошел и возвышался надо мной, как темная башня. Глаза у него были бледно-голубые.

Страха я не чувствовал. Я хотел сказать: как же так можно? Выхлоп. Вот мне и приходится за вас Землю спасать. А я еще маленький, я уже устал.

Почему-то я думал, что мужик это не специально, а потому, что не сообразил, как это вредно. И что он будет мне даже благодарен.

Несколько секунду мужик смотрел на меня. Взгляд безразличный, словно искоса. Я понял, ему нужно объяснить, что его машина вредит природе и нельзя так делать. Он поймет, не дурак же он и не капиталист, который вредит природе из жадности.

- Дядя, нельзя... - начал я. И тут он меня ударил.

Нет, не ударил. Равнодушно стукнул предплечьем в меня, словно толкнул бревном. Никакой боли, только глухой звук. Я упал на снег. И почувствовал удивление. За что?

Мужик сел в машину и уехал.

Во дворе наступила тишина. А я все лежал, оглушенный. "Я спасал природу, а он..." Как же так?

Потом встал, отряхнулся и пошел домой.

- С тобой все хорошо? - спросила мама, выглядывая из кухни. Она что-то варила. - Ты какой-то тихий.

- Да, - сказал я.

Из окна нашей квартиры я увидел пустой двор, черное пятно выхлопа. И целую гору снега, что я накидал, спасая мир.

И неожиданно почувствовал гордость.

Я пытался, но потерпел неудачу. Пусть кто может, сделает лучше.

9. Про любоффь

Дед Гоша рассказывал, как его приезжали снимать с телевидения. Как раз на Золотую свадьбу. В общем-то, снимали их обоих – и деда и бабушку, но бабушка перед камерами превращается в Хозяйку медной горы – замирает, как малахитовая. А вот дед нет. Дед органичный и прекрасно себя чувствует. Правда, на вопросы отвечает только на те, на которые хочет. К тому же он глуховат, так что не факт, что он точно услышал, о чем журналисты его спросили. Но это не важно.

Дед рассказывает: они меня спрашивают, как вам удалось сохранить такую крепкую семью? Сколько лет прошло. А я говорю: жену свою надо любить крепко. И все.

Смеется.

- Любить надо и все. Ясно тебе?

Я говорю: ясно.

- Я бабушку твою встретил – у нее тогда волосы были белые-белые. Красивая девка, - говорит дед. - Косы – толстущие, длинные.

И заканчивает победно:

- Вот за косы я ее и полюбил!

Третий слева, в шикарных носках – дед, крайняя справа, в косынке – бабушка.

Деда уже нет, а бабушке недавно исполнилось 86 лет.

10. Моя печаль

Моя печаль — старый цирк.

На самом деле он новый, я знаю, что он новый, только изображает, что старый.

Но это все равно очень грустно.

Мой отец поет по итальянски — высоким чистым тенором, словно никогда не выкурил ни одной сигареты.

Он едет на велосипеде под куполом, по натянутому канату.

На нем — широкий белый клоунский костюм и остроконечная шляпа.

Мой отец играет на скрипке и крутит педали. Он печален, как положено клоуну, и он светел, как печаль по детству и радости, что уносит с собой детство. Он тихонько смеется, потому что ему нравится играть на скрипке и ехать под куполом на одноколесном велосипеде. И то, что он знает, что это похороны, его похороны, все равно не мешает ему получать удовольствие от хорошо сделанной работы. А потом он поет.

Силенцио! - кричит распорядитель.

Силенцио! Questo dovrebbe essere

Un funerale!

Тишина! Это похороны!

Все затихают, и под куполом, в темной пустоте, звучит только его чистый светлый голос.

Сегодня ровно год со дня смерти отца. Прошел год, а я все равно не верю, что его больше нет.

Овчинников Станислав Георгиевич. Стас. Георгич. Папа.

Когда мне было девять лет, я верил, что мой отец никогда не умрет.

Сейчас мне тридцать девять и я знаю. Я точно знаю.

Мой отец бессмертен.

11. Восстание желтых повязок

Смотрел фильм "Рашмор" Уэса Андерсона, там герой ставит спектакль, и вдруг вспомнил, что я тоже в школе поставил два спектакля. Они назывались:

"Восстание Спартака" и "Восстание желтых повязок". Как видите, я разрабатывал одну тему.

Автор сценария, режиссер и исполнитель главной роли — я. В остальных ролях одноклассники. В "желтых повязках", кажется, была даже одна женская роль, но кто именно из одноклассниц играл — помню смутно.