Илья Толстой - Мои воспоминания

   За обедом папа сидит против мама, и у него своя круглая серебряная ложка. Когда старушка Наталья Пе-

   * Все понять -- все простить (франц.),

   39

   троена, которая жмла при Татьяне Александровне внизу, нальет себе в стакан квас, он берет его и выпивает сразу, а потом скажет: "Извините, Наталия Петровна, я нечаянно",-- и мы все очень довольны и смеемся, и нам странно, что папа совсем не боится Натальи Петровны. А когда бывает "пирожное", кисель, то папа говорит, что из него хорошо клеить коробочки, и мы бежим за бумагой, и папа делает из нее коробочки.

   Мама за это сердится, а он ее тоже не боится.

   Иногда с ним бывает очень весело.

   Он лучше всех ездит верхом, бегает скорее всех, и сильнее его никого нет.

   Он почти никогда нас не наказывает, а когда он смотрит в глаза, то он знает все, что я думаю, и мне делается страшно.

   Я могу солгать перед мама, а перед папа не могу, потому что он все равно сразу узнает. И ему никто никогда не лжет.

   И все наши секреты он тоже знает. Когда мы играли в домики под кустами сирени, у нас было три больших секрета, и никто, кроме Сережи, Тани и меня, этих секретов не знал. Вдруг папа пришел и сказал, что он знает все три наши секрета и что все они начинаются на букву "б", и это была правда. Первый секрет был, что у мама скоро будет "бебичка", второй, что Сережа влюблен в "баронессу", а третий я теперь не помню.

   Кроме папа и мама, у нас была тетенька Татьяна Александровна Ергольская. Она жила с Натальей Петровной внизу, в угловой комнате, и там был большой образ в серебряной ризе.

   Тетенька всегда лежала, и, когда мы приходили к ней, она угощала нас вареньем из зеленой вазочки.

   Она была крестной матерью Сережи и любила его больше всех.

   Потом она умерла, и нас повели к ней в комнату, когда она лежала в гробу, вся восковая. Около нее и около черного образа горели восковые свечи, и было очень, очень страшно. Мама говорила, что не надо бояться, и она и папа не боялись, а мы жались в кучку и стояли около самой мама.

   Тетенькина комната была низенькая, и против окна был колодезь, глубокий, глубокий, и он тоже страшный. Мама говорила, что к нему не надо подходить, потому

   40

   что можно в него упасть и утонуть. Раз туда упало ведро, и его было трудно достать.

   Когда приехала к нам англичанка Hannah Tarsey, я точно не знаю7. Я, вероятно, был тогда еще очень мал.

   Она была полугувернанткой, полубонной и долго жила у нас. Вероятно, лет десять. Из рук няни Марии Афанасьевны я прямо попал к ней. Всегда ровная, добрая и веселая, Hannah осталась в моей памяти светлым воспоминанием. Мы ее любили и слушались. Как я научился английскому языку, я не помню. Кажется, что я начал говорить по-английски одновременно с русским. "Wash your hands, the breakfast is ready"* и другие слова детского обихода пришли ко мне сами, и я их никогда не выучивал.

   На рождестве, к елке, она делала нам plum pudding**. Он подавался к столу, облитый ромом и зажженный, весь в огне. Когда мы с ней гуляли по саду, мы вели себя хорошо и не пачкались в траве, а когда раз послали с нами Дуняшу, мы убежали от нее в кусты. Она нам кричала: "Дети, по дорожкам, по дорожкам",-- и мы с тех пор прозвали ее "Дуняша по дорожкам". Другая Дуняша, горничная, все забывала и называлась "Дуняша позабылась", а третья Дуняша, жена приказчика Алексея Степаныча, называлась "Дуняша, мама пришла за делом".

   Она жила во флигеле внизу и всегда запиралась на замок. Когда мы с мама приходили к ней, мы стучали в дверь и кричали: "Дуняша, мама пришла за делом".

   Тогда она отпирала клеенчатую дверь и впускала нас. Мы любили пить у нее чай с вареньем. Она давала варенье на блюдечке, и у нее была только одна серебряная ложечка, маленькая и тоненькая, вся изжеванная. Мы знали, почему ложка такая: свинья нашла в лоханке и изжевала.

   Раньше я был маленький, а потом, когда мне стало пять лет, я начал учиться с мама читать и писать.

   Сначала я научился по-русски, а потом уже по-французски и по-английски.

   Арифметике меня учил сам папа.

   Я слышал раньше, как он учил Сережу и Таню, и

   * Мойте руки, завтрак готов.

   ** сливовый пудинг (англ.).

   41

   я очень боялся этих уроков, потому что иногда Сережа не понимал чего-нибудь и папа говорил ему, что он нарочно не хочет понять. Тогда у Сережи делались странные глаза, и он плакал. Иногда я тоже чего-нибудь не понимал, и папа сердился и на меня. С начала урока он всегда бывал добрый и даже шутил, а потом, когда делалось трудно, он начинал объяснять, а мне становилось страшно, и я ничего не понимал.

   Когда мне было шесть лет, я помню, как папа учил деревенских ребят8.

   Их учили в "том доме"*, где жил Алексей Степаныч, а иногда и в нашем доме, внизу.

   Деревенские ребята приходили к нам, и их. было очень много. Когда они приходили, в передней пахло полушубками, и учили их всех вместе и папа, и Сережа, и Таня, и дядя Костя9. Во время уроков бывало очень весело и оживленно.

   Дети вели себя совсем свободно, сидели где кто хотел, перебегали с места на место и отвечали на вопросы не каждый в отдельности, а все вместе, перебивая друг друга и общими силами припоминая прочитанное. Если один что-нибудь пропускал, сейчас же вскакивал другой, третий, и рассказ или задача восстанавливались сообща.

   Папа особенно ценил в своих учениках образность и самобытность их языка.

   Он никогда не требовал буквального повторения книжных выражений и особенно поощрял все "свое".

   Я помню, как один раз он остановил мальчика, бегущего в другую комнату.

   -- Ты куда?

   -- К дяденьке, мелку откусить.

   -- Ну беги, беги. Не нам их учить, а учиться у них надо, -- сказал он кому-то, когда мальчик отошел.--Кто из нас сказал бы так? Ведь он не сказал -- взять -- или -- отломить, а сказал точно -- "откусить", потому что именно откусывают мел от большого куска зубами, а не ломают его.

   Раз папа заставил меня учить одного мальчика азбуке. Я очень старался, а он никак не мог ничего понять. Тогда я рассердился и начал его бить, и мы подрались и оба заплакали.

    * Так назывался каменный флигель. (Прим. автора.)

   42

   Папа подошел к нам и сказал мне, чтобы я больше никогда не учил, потому что я не умею. Я, конечно, обиделся и пошел к мама и сказал ей, что я не виноват, потому что у Тани и у Сережи хорошие ученики, а мой глупый и гадкий.