Аркадий Арканов - Вперёд в прошлое

Ознакомительный фрагмент

И вот однажды Леонард Густавович сказал моей маме: «Оля, давай я Аркашку на «Дугласе» прокачу, над домом пролечу, а ты выходи на крышу – мы тебе крыльями помашем».

И вот, можно себе представить: 1942 год, война, Красноярск, а я впервые в жизни лечу на «Дугласе», которым управляет сам Леонард Крузе, и мы пролетаем над домом № 47 по улице Диктатуры Пролетариата и машем крылом моей маме, стоящей на крыше...

С тех пор самолет для меня – самый романтический, самый любимый и самый волнующий способ передвижения.

30 апреля (точно помню) 1943 года по специальному разрешающему вызову отца мы возвратились в Москву, где вскоре поселились в двух комнатках коммунальной квартиры по адресу Волоколамское шоссе, д. 7–13. Две комнатки – 16 и 6 метров.

В этой же квартире жили еще две семьи. Семья военного прокурора дяди Гриши Чугунова и семья капитана милиции Ивана Васильевича Парфентьева, начальника уголовного розыска Краснопресненского района Москвы (впоследствии он стал начальником уголовного розыска всей Москвы). С ними жила его мама Прасковья Ивановна, старушка. С ней связаны три характерных фрагмента, на всю жизнь засевших в моей памяти...

Однажды я услышал, как она сказала моей маме: «Оля! Ты такая чудная женщина! Мы тебя даже за еврейку не считаем».

Второй момент. На всю коммунальную квартиру была одна кухня. Три семьи – три кухонных стола. На каждом столе – посуда, кастрюли, банки. Банки в то время не выбрасывали. И вот как-то заглянул я на кухню и вижу – старушка проходит мимо нашего стола, смотрит на стоящие на нем банки и шипит: «У-у, жидовские банки!»

Я об этом рассказываю маме, а она – Ивану Васильевичу. Как же он орал потом на бедную Прасковью Ивановну!..

И третий момент. Спустя много лет я уже имел возможность купить для мамы с папой маленькую кооперативную квартирку в Гольяново. И я помню, как в день их переезда все на той же кухне уже совсем старенькая Прасковья Ивановна рыдала на груди моей мамы...

Убежден, что у подавляющего большинства людей не было кровного антисемитизма. Наносное это было. Так было принято...

Осенью 1943 года я пошел в третий класс 597-й мужской неполной средней школы. В те годы обучение было раздельным. В классе училось много переростков, как принято говорить, из не очень благополучных семей. Были и совсем взрослые парни, имевшие не один привод в милицию. Были и с судимостями... И, несмотря на то что учился я хорошо (отличников не очень-то любили), у меня со «взрослыми» сложились неплохие отношения: я им, как мог, помогал в учебе (чаще всего – давал списывать), а они меня приобщали к мужеству – учили драться и материться.

Я всю жизнь помню своего друга Валю Грохотова. Он был на три года старше меня, а учились мы в одном классе. Он оказался потрясающе толковым учеником. Как я узнал позднее, отец его был репрессирован и расстрелян. Ходил он всегда в телогрейке и в какой-то страшной шапке-ушанке. И вдвоем с другим моим другом Володей Хомутецким они меня учили драться. И когда им показалось, что я уже освоил элементарные приемы бокса, они сказали: «Теперь надо вызвать кого-нибудь на драку». А кого я могу вызвать на драку, если у меня со всеми в классе хорошие отношения? Они говорят: «Вызывай Юрку Неделина». Неделин был долговязым, на голову выше меня, нескладным и добрым мальчиком. И у меня не было никаких оснований вызывать его на драку. Но друзья настояли. На перемене я к Неделину придрался на ровном месте и сказал: «После уроков стыкнемся!..»

Ðåáÿòà ñ íàøåãî äâîðà... Ãäå âû? ×òî ñ âàìè?..

И вот мы вышли после последнего урока на улицу. Зима. Ребята нас окружили – событие!.. И стал я вокруг него прыгать и пытаться наносить удары, которым меня научили. Он стоит, не сопротивляется, а лишь уклоняется. Наконец попадаю я ему в губу и разбиваю ее до крови. Драку тут же остановили и меня признали победителем. Тогда это называлось «дракой до первой кровянки»... Я перед ним потом извинился. Он на меня не обиделся, и спустя годы мы вспоминали эту драку со смехом.

Воспитывались и общались мы по дворовым принципам. Каждый имел кличку – Черняшка, Сопливый, Воробей, Горшок, Скворец. У меня была кличка Аркан, которая впоследствии и стала основой моего литературного псевдонима, а затем – и фамилии в паспорте.

Хулиганили... Одним из любимых занятий была стрельба из рогаток по окнам располагавшейся рядом с нашим домом женской школы. И вот однажды во время такого обстрела кто-то крикнул: «Атас!» Ребята мгновенно разбежались, а я, интеллигентик, остался на месте с рогаткой в руках. Меня и доставили в отделение. И стали допытываться, кто еще со мной был. Но я решил своих не сдавать и, хоть прекрасно знал всех по фамилиям и именам, стал называть их клички.

– Черняшка, – говорю.

– Какая Черняшка? Как фамилия?

– Черняшка, – говорю.

– Кто еще?

– Воробей.

– Какой воробей? Как фамилия?

– Воробей...

Минут двадцать они еще меня пытали и, так ничего не добившись, отпустили. Но протокол о приводе в милицию составили.

Авторитет мой во дворе и округе после этого случая сильно вырос...

Время было тяжелое – сегодняшнему молодняку не понять. Каждый день в шесть часов утра, перед тем как пойти в школу, я занимал очередь за хлебом, который потом мама получала по карточкам. Мне карточки не доверяли – я мог их потерять...

Война была в разгаре – голодуха, налеты. Но мама все-таки попыталась вернуть меня к музыке. В районной музыкальной школе сказали, что для скрипки я опоздал, и предложили виолончель. Нам дали напрокат виолончельку, и я два года протаскал ее в школу и обратно на посмешище моим дворовым дружкам, которые всякий раз заставляли меня доставать из футляра ноты и хором по складам произносили непонятные «смешные» слова: «форте», «престо», «пианиссимо»...

Но платить за прокат инструмента было нечем, и через два года мои занятия музыкой кончились.

9 мая 1945 года в День Победы мама привела меня на Красную площадь. Передать, что творилось, невозможно. Возле гостиницы «Москва» была самая настоящая давка людей, переполненных подлинным счастьем. Чтобы я не потерялся в этой толкучке, мама крепко держала меня за руку. Остудить обезумевшую от радости толпу было практически невозможно. Но милиция изо всех сил пыталась навести хоть какой-нибудь порядок. И конный милиционер «запугивал» народ, размахивая шашкой в ножнах. Махал, махал и случайно долбанул меня по голове. И мама не возмутилась. Она только спросила, не больно ли мне. Я соврал, сказав, что не больно.

Когда я учился в седьмом классе, к нам поступил новенький, который буквально был болен шахматами и таскал их в школьном портфеле. Он-то меня и заразил. Заразил настолько, что, перейдя в восьмой класс школы-десятилетки № 151, я стал ходить в шахматную секцию Стадиона юных пионеров, где вскоре доигрался до первого разряда.