Шаляпин. Горький. Нижний Новгород - Евгений Николаевич Никитин

Пешков постоянно думал о том, как помочь Шаляпину, в начале сентября написал открытое «Письмо к другу», в котором сказал:

«Дорогой друг!

Шума, поднятого вокруг Шаляпина, – не понимаю, а вслушиваясь – чувствую, что в этом шуме звучит много фарисейских нот: мы-де не столь грешны, как сей мытарь. Что случилось? Фёдор Иванович Шаляпин, артист-самородок, человек гениальный, оказавший русскому искусству незабываемые услуги, наметив в нем новые пути, тот Шаляпин, который заставил Европу думать, что русский народ, русский мужик совсем не тот дикарь, о котором европейцам рассказывали холопы русского правительства, – этот Шаляпин опустился на колени перед царем Николаем. Обрадовался всероссийский грешник и заорал при сем удобном для самооправдания случае: бей Шаляпина, топчи его в грязь.

А как это случилось, почему, насколько Шаляпин действовал сознательно и обдуманно, был ли он в этот момент холопом – или просто растерявшимся человеком – над этим не думали, в этом – не разбирались, торопясь осудить его. Ибо осудить Шаляпина – выгодно. Мелкий, трусливый грешник всегда старался и старается истолковать глупый поступок крупного человека как поступок подлый. Ведь приятно крупного-то человека сопричислить к себе, ввалить в тот хлам, где шевыряется, прячется маленькая, пестрая душа, приятно сказать: ага, и он таков же, как мы. <…>

Ф. Шаляпин – лицо символическое; это удивительно целостный образ демократической России, это человечище, воплотивший в себе всё хорошее и талантливое нашего народа, а также многое дурное его. Такие люди, каков он, являются для того, чтобы напомнить всем нам: вот как силен, красив, талантлив русский народ! <…>

Фёдор Иванович Шаляпин всегда будет тем, что он есть: ослепительно ярким и радостным криком на весь мир: “Вот она – Русь, вот каков ее народ – дорогу ему, свободу ему!”»

«Письмо к другу» первоначально предназначалось для напечатания в русских газетах. Потом решили публиковать его лишь в том случае, если в прессе опять поднимется кампания против Шаляпина. Этого, к счастью, не произошло. Шаляпин, уехавший с Капри на родину 11 сентября 1911 года, в первом письме к Пешкову из России, 15 ноября 1911 года, рассказал: «Сначала я поехал к Д. В. Стасову. Сообщил ему о том, что, может быть, в случае какого-нибудь скандала мне придется писать письмо в газеты (имеется в виду уже написанное Пешковым “Письмо к другу”. – Е. Н.), на что он ответил совершенно отрицательно, говоря, что при современном шантаже этот шаг ничего хорошего не принесет, и в случае чего-нибудь хотел писать тебе об этом сам. Но, к счастью, ничего не произошло, и я пел первый спектакль “Бориса Годунова”, как обыкновенно, при переполненном театре и с огромным успехом, о чем тебе и телеграфировал».

Мы видим, похожее трудное детство, Волга, на берегу которой они оба выросли, – всё это так крепко их связало, что даже оголтелая, злобная кампания в прессе, направленная против артиста, не смогла разрушить дружбу Пешкова и Шаляпина.

Заключение

Да, Волга, Нижний Новгород так крепко связали писателя и артиста, что не только история с «коленопреклонением», но и бурные события 1917 года не смогли их разъединить. Они не хотели покидать Родину. И все же Пешков под давлением В. И. Ленина (который то ли в шутку, то ли всерьез говорил: «Батенька, не уедете, арестуем») в октябре 1921 года покинул Россию. Через восемь месяцев, 29 июня 1922 года, из Петрограда за границу на германском пароходе «Обербюргермейстер Гакен» отплыл Шаляпин – на гастроли и лечение. Через несколько дней, в начале июля, он посетил Пешкова в Герингсдорфе.

Фёдор Иванович постоянно переезжал, давая концерты в Стокгольме, в Христиании (Осло), в Гетеборге, в Лондоне и других городах, посетил Америку, Австралию, Японию. Находясь в Берлине, артист дал интервью местной русской газете «Накануне» (беседу вел журналист К. Спасский): «Я – русский, заявил Шаляпин. Я люблю Россию. Я люблю искусство и Россию – и больше ничего. Я живу в искусстве и в России, – это воздух, которым я дышу… Я люблю Россию не так, как вы, – вы любите Россию так-то и потому-то, у вас какие-то формулы и какие-то рассуждения есть на этот счет, а я – без формул и рассуждений. Я сердцем люблю Россию. Просто. “Вообще”. Понимаете?.. <…> Приемлю ли я советскую власть? Я, видите ли, самого этого слова – “приемлю” – не понимаю. Что это значит: “приемлю”? Как можно не “приять” Россию?.. Читал я, знаете, что-то такое в этом роде, какие-то интеллигентские рассуждения на этот счет – читал, читал – и заснул. Не понимаю я… Но если уж вы на этом слове – “приемлю” – настаиваете, то – да, конечно, я приемлю советскую власть. Как же иначе? Как можно не приять? Ведь ежели не приять, так, значит, из России бежать надо, – а я из России бежать не могу».

Через неделю, 21 сентября, та же газета напечатала письмо Горького на аналогичную тему:

«Распространяется слух, что я изменил мое отношение к Советской власти. Нахожу необходимым заявить, что Советская власть является для меня единственной силой, способной преодолеть инерцию массы русского народа и возбудить энергию этой массы к творчеству новых, более справедливых и разумных форм жизни.

Уверен, что тяжкий опыт России имеет небывало огромное и поучительное значение для пролетариата всего мира, ускоряя развитие его политического сознания.

Но по всему строю моей психики я не могу согласиться с отношением Советской власти к интеллигенции. Считаю это отношение ошибочным, хотя и знаю, что раскол среди русской интеллигенции рассматривается – в ожесточенной борьбе – всеми ее группами как явление политически неизбежное. Но это не мешает мне считать ожесточение необоснованным и неоправданным. <…> Люди науки и техники – такие же творцы новых форм жизни, каковы Ленин, Троцкий, Красин, Рыков и другие вожди величайшей революции. Людей разума не так много на земле, чтобы мы имели право не ценить их значение».

Пешков из Герингсдорфа переехал в Сааров, затем – в Шварцвальд, далее – в Берлин, оттуда – в Чехословакию, наконец, 23 апреля 1924 года прибыл в Сорренто, где остановился надолго.

24 июля 1924 года Шаляпин написал другу из Парижа:

«Дорогой мой Алексей Максимович,

моя “природно-неистовая” лень, с одной стороны, и некоторая застенчивость насчет писания, с другой, заставляют меня писать очень мало и даже таким людям, как, например, ты, которого я бесконечно люблю и для которого, – если бы было повелено тобой, – сел бы, как старинный дьяк