Американская герилья. Как мы взрывали Белый дом и боролись против войны во Вьетнаме - Билл Айерс

оглушенный, но живой, и испытал что-то вроде послеродового головокружения, неспособность планировать что-либо, помимо большого события. Но вот мы были здесь, без Дианы, или Тедди, или Терри, и поэтому мы остановились. Повседневность стала более жизненной, более яркой, воздух – более сладким, небо – более голубым. Я оглядел себя и, более или менее невредимый, занялся тем, что пытался пережить еще один день, а потом еще один. И шаг за шагом мы построили подпольное общество.

Здесь не было лабиринта туннелей, замаскированных входов и проемов, поперечных ворот и ловушек, путей отхода, фальшивых стен и потайных комнат. Возможно, я представлял себе драму с черным париком и приклеенной бородой, огромным пальто в стиле Раскольникова, в которое можно было спрятаться, когда я проскальзывал в дверные проемы и выходил из них, появляясь только ночью и возвращаясь в грот при дневном свете. Все было совсем не так.

У меня перехватило дыхание, когда наша метафора начала меняться. Я понял, что подземелье начиналось в двух футах от моей собственной входной двери, что скрытый мир – это параллельная вселенная, находящаяся где-то бок о бок с открытым миром. Мы научились моделировать выживание в разных измерениях: хронометраж и синхронизацию, продуманное использование света и тени, ритма и пульса. Мы искали не освобожденную территорию, а более свободное видение, не столкновение армий, а битву воображений. Во Вьетнаме были горы, джунгли и лесной массив – мы обнаружили, что секретная тропа и тайный туннель имеют свои эквиваленты в виде хорошей поддельной личности и конспиративной квартиры. Я начал задаваться вопросом, как мы могли бы возродить американскую подземную железную дорогу столетней давности – защищенное пространство для бескомпромиссного сопротивления, дерзкой атаки при необходимости и, что немаловажно, выживания.

Тогда мы исчезли не из мира, а в мир, мир изобретательства и импровизации, романтики пространства, расстояний и времени, аванпост на горизонте нашего воображения. Мы не находимся на периферии общества, говорил я друзьям, потому что у общества нет периферии, и никто никогда по-настоящему не находится вне ее. Подземелье не имело границ и точки на карте, это правда, и оно было настолько близко к волшебству, насколько я когда-либо мог приблизиться.

В каком-то смысле это было так легко найти – мы просто вышли в мир и оказались в подполье. С другой стороны, это был прыжок прочь от соучастия и против приспособления. Мы сошли с твердых поверхностей повседневности в скрытую комнату под грохотом города, что-то такое, что можно изобрести, а затем расширить и защитить. Наши фотографии были повсюду, в каждом почтовом отделении и полицейском участке, банках и автобусных станциях. Ставкой стали мы сами. Нашей маскировкой тоже были мы сами, скрытые в ожиданиях других. Ищи нас в вихре, подумал я, все более и более радуясь тому, что остался в живых.

Заключение

CW самостоятельно начал жизнь воображаемого подпольного преступника – темной фигуры преступного мира, выживающей за счет мелких преступлений, но всегда готовящейся к чему-то большому. Остальные из нас разбрелись по нашим основным городам для революционной деятельности – Нью-Йорку, Бостону, Филадельфии, Сиэтлу, Портленду, Сан-Франциско, Лос-Анджелесу, – чтобы реорганизоваться и перегруппироваться. Каждый из нас взял псевдоним, некоторые – несколько для разных целей, и со временем наши данные имена поблекли и стали для нас чужими, точно так же, как открытый мир теперь был далеко. Мы прятались даже от самих себя и вскоре слышали о подвигах того или иного товарища на другом берегу, но никогда не могли связать эту новость с кем-то конкретным.

Многие взяли имена героев истории: Джон – это Джон Браун, Нат – это Нат Тернер, Харриет – это Харриет Табман. Другие, из всемирной борьбы: Молли Макгуайр, Трой (Troi), Хайди (Haydee), Эрнест О’Шей (Che), Эмма (Goldman). Иные взяли в качестве имен качества, которые они искали: Сталь, Волю, Любовь. Среди нас были Рубин и Кармен, Топор, Кремень и Заря. Конечно, была необходимость прятаться и обманывать, чтобы выжить, но игра в имена и переименования также содержала то старое, но все еще искрящееся желание переосмыслить себя и превратиться в новых мужчин и новых женщин, слить свою идентичность с движением. Бернардин стала Роуз Бриджес, а я стал Джо Брауном. Мне нравились эти обычные названия, и всякий раз, когда в ближайшие годы становилось трудно, когда мы чувствовали себя подавленными, побежденными или напуганными, я подшучивал над Роуз, говоря, что нам следует сбежать в Ханой и открыть тихий маленький ресторанчик под названием «Американское кафе Роуз и Джо».

Неужели мы уже забыли свои настоящие имена? В каком-то смысле да, но что такое настоящее имя? Чье имя настоящее? Почти каждый чернокожий друг или товарищ к настоящему времени избавился от того, что они называли своими рабскими именами, и поэтому все мы приспособились к Джамалю или Лумумбе, Зайду и многим маликам. Я знал Исмаэля Акбара и Афени Шабазз; я знал Рона Сент-Рона и Хуана Чикаго. И даже отец Бернардин играл в игру с именами – когда ей было тринадцать, ему надоело быть евреем в Америке, и он сменил фамилию Орнштейн на Дорн, а свое собственное прозвище – с Берни на Барни.

Люди спрашивают меня сейчас, были ли у вас проблемы с запоминанием всех этих имен? Вы пропустили «Билл»? Если бы в те годы кто-то позвал Билла в переполненном зале, я бы даже не поднял глаз – я больше не был Биллом. Я сбросил это, как старую кожу. И в те дни я часто встречал людей, еще более безымянных, чем мы сами.

Мы с Роуз, к настоящему времени старые друзья и давние товарищи, постепенно полюбили друг друга в тот первый год, знакомый угол зрения уступил место чему-то новому, раскрывая сладкие грани, которые никогда раньше не проявлялись таким образом. Это правда, что когда мы впервые встретились много лет назад на конференции с обалденным названием Radicals in the Professions, когда она еще была Бернардин, а я Биллом, мы флиртовали и танцевали до глубокой ночи жаркой и влажной ночью среднего Запада в приятном тумане травы и вина. По обычаю того времени, мы набрасывались друг на друга, как мускусные, нечесаные уличные кошки – царапались и кусались, шерсть развевалась, выли на городских улицах – и что бы ни думали соседи, никто швырнул в нас ботинком и не облил ведром холодной воды, и поэтому мы бродили всю ночь и подружились, счастливо ковыляя на встречи на следующий день, а затем вернулись по домам к нашим партнерам. Но теперь