Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

самого. Передо мной находились даже не братья, а два смутно похожих друг на друга чужих человека. Первый был ожившая материя, и на его губах играла улыбка пробуждающейся жизни. Судорога прикрывала улыбку второго. Огонь времянки вспыхнул снова, чтобы, дымясь, погаснуть совсем. По стенам поползли длинные чёрные тени. Скоро не стало и их. Разговор прервался. Есенин встал и, обхватив голову обеими руками, точно желая выжать из неё мучившие его мысли, сказал каким-то чужим, непохожим на свой голосом:

– Шумит, как в мельнице, сам не пойму. Пьян, что ли?»

Из последующих посещений поэта Бабенчиков заключил, что не всё гладко в «царстве» Есенина:

«С Дункан, как я имел возможность не раз убедиться, он бывал резок. Говорил о ней в раздражённом тоне, зло, колюче:

– Пристала. Липнет, как патока.

И вдруг тут же, неожиданно, наперекор сказанному вставлял:

– А знаешь, она баба добрая. Чудная только какая-то. Не пойму её».

Это была любовь-ненависть. Доходило до диких случаев. Как-то Айседора подарила Есенину золотые часы – предмет его давнего желания. Сергей Александрович радовался подарку, как ребёнок.

– Посмотрим, – говорил он, вытаскивая часы из карманчика, – который теперь час? – И удовлетворившись, с треском захлопывал крышку, а потом, закусив губу и запустив ноготь под заднюю крышку, приоткрывал её, шутливо шепча: – А тут кто?[49]

«А через несколько дней, – вспоминал И.И. Шнейдер, – возвратившись домой из Наркомпроса, я вошёл в комнату Дункан в ту секунду, когда на моих глазах эти часы, вспыхнув золотом, с треском разбились на части. Айседора, побледневшая и сразу осунувшаяся, печально смотрела на остатки часов и свою фотографию, выскочившую из укатившегося золотого кружка.

Есенин никак не мог успокоиться, озираясь вокруг и крутясь на месте. На этот раз и мой приход не подействовал. Я пронёс его в ванную, опустил перед умывальником и, нагнув ему голову, открыл душ. Потом хорошенько вытер ему голову и, отбросив полотенце, увидел улыбающееся лицо и совсем синие, но ничуть не смущённые глаза.

– Вот какая чертовщина… – сказал он, расчёсывая пальцами волосы, – как скверно вышло… А где Изадора?

Мы вошли к ней. Она сидела в прежней позе, остановив взгляд на белом циферблате, докатившемся до её ног. Неподалёку лежала и её фотография. Есенин рванулся вперёд, поднял карточку и приник к Айседоре. Она опустила руку на его голову с ещё влажными волосами.

– Холодной водой? – Она подняла на меня испуганные глаза. – Он не простудится?

Ни он, ни она не смогли вспомнить и рассказать мне, с чего началась и чем была вызвана вспышка Есенина».

Но осадок от этой истории остался.

…С поселением Сергея Александровича на Пречистенке там побывали А. Мариенгоф, А. Кусиков, Г. Колобов, С. Городецкий и Г. Якулов. Реже приходили скульптор С. Конёнков и художник Ю. Анненков. Последний говорил:

– Есенин сделал из особняка Айседоры штаб-квартиру имажинистов.

Если бы только имажинистов! Под видом друзей поэта дом заполняло окололитературное отребье. Пили, ели, веселились, ибо всего (по нормам 1921 года) было в достатке – снабжение шло из Кремля. Мэри Дести, подруга Дункан, наблюдавшая эту компанию, говорила: «Женитьба Сергея Александровича на Дункан вызывала зависть у многих его “друзей”. Ещё бы! Мировая знаменитость. Почти миллионерша. Живёт во дворце. В стране голод (1922 год), а её снабжение идёт прямо из Кремля. Вина – море разливное. И всё это ему – пьянчужке и скандалисту».

Есенина открыто травили. Подарок Айседоры называли «обручальным», «аристократическим», вызывающим нехорошие чувства в стране, отринувшей власть буржуев и дворян. Довели поэта до того, что как-то ночью, после того как «друзья» покинули апартаменты Дункан, Сергей Александрович зашёл к жене и вернул ей часы. Узнав, в чём дело, Айседора дала ему свою фотографию на паспорт и пояснила:

– Не часы. Изадору. Снимок Изадоры!

То есть главное в подарке её фотокарточка. Есенину понравилось такое объяснение. Взял подарок опять. Но «шутки» и подначки продолжались, и он решительно разрубил этот гордиев узел.

– Они по любому поводу поносили правительство и вообще вели себя так, словно они на Монмартре.

Пьяной компании льстило «общение» с заморской знаменитостью, хотя мало кто понимал её, а Дункан, «наговорившись» с молодёжью, обращалась к Есенину с заученными словами: «ангел», «чёрт», «люблю тебя». Сергей Александрович сидел с угрюмым видом, опустив голову, время от времени разражаясь изощрённым матом.

Развлекая «друзей» любимого, Айседора заводила патефон или танцевала. Обычно она исполняла танец публичной женщины с апашем[50], роль которого исполнял её шарф. Вот как описывают это действо беллетристы Куняевы:

«Есенин, замерев на месте, не отрываясь смотрел на этот жуткий танец. Что-то новое начинало расти в его душе, что-то режущее, беспокойное, не находящее выхода. Дункан медленно двигалась по кругу, покачивая бёдрами, подбоченясь левой рукой. В правой – ритмично, в такт шагам, подрагивал шарф, буквально оживавший на глазах потрясённых зрителей.

От неё исходила пьянящая, вульгарная женственность, влекущая и отвращающая одновременно. Танец становился всё быстрее… “Апаш”, превратившийся в её руках в сильного, ловкого, грубого хулигана, творил с блудницей всё, что хотел, раскручивал её вокруг себя, бросал из стороны в сторону, сгибая до земли, грубо прижимал к груди… Создавалось впечатление, что он окончательно покорил её и овладевает своей жертвой на глазах у всех.

Постепенно его движения становились всё менее уверенными. Теперь она вела танец, она подчиняла его себе и влекла за собой… Он терял прежнюю ловкость и нахальство с каждым движением, превращаясь в её руках в безвольную тряпку…»

Мариенгоф в те дни ухаживал за актрисой Камерного театра Некритиной, которая была очарована «босоножкой»:

«Дункан была удивительной, интеллигентной женщиной! Она прекрасно понимала, что для Серёжи она представляет страстное увлечение и ничего больше, что его подлинная жизнь лежит где-то отдельно. Когда бы они ни приходили к нам, она усаживалась на нашу разломанную тахту и говорила:

– Вот это нечто настоящее, здесь настоящая любовь!»

Но очень скоро начались регулярные «прогулки» Есенина с Пречистенки в Богословский переулок и обратно. Сергей Александрович приходил с небольшим свёртком сменного белья и объявлял:

– Окончательно! Так ей и сказал: Изадора, адью!

Мариенгоф и Некритина улыбались: знали, что решительности их друга надолго не хватит. Часа через два после появления Есенина приходил швейцар с письмом Дункан, за ним – секретарь Изадоры И.И. Шнейдер, а к вечеру – она сама.

У неё, как вспоминал Мариенгоф, были по-детски припухшие губки, а на голубых фаянсовых блюдечках глаз сверкали капельки слёз. Она опускалась перед супругом на колени и обнимала его ноги, рассыпая по ним красную медь волос, взывала:

– Ангел!

Есенин хлестал её отборным матом, не стесняясь жены Мариенгофа. Дункан не отступала и ласково твердила одно:

– Сергей Александрович,