Борис Дьяков - Повесть о пережитом

— Вот что! — резко перебил я. — Согласен выступать клоуном. Но только мой номер назовете: «Человек, который дает пощечины!»

— Сделайте одолжение. Текст надо заранее…

И, сразу насторожившись, спросил:

— Собственно говоря, кому вы намерены давать оплеухи?

— Первому — вам!

Я вышел из каморки, хлопнув дверью.

Утром Гриша Спиридович с разрешения начальника лагпункта усадил меня за вещевую ведомость с тысячами цифр, а сам принялся «добивать» оборотку. Он на счетах играл, иначе не скажешь! Его длинные, как у пианиста, пальцы почти не касались костяшек, а как бы шевелились над ними. Казалось, костяшки автоматически бегали по пруткам, мягко пощелкивая.

— По-моему, зеки делятся на три категории, — рассуждал Спиридович, склонившись над обороткой. — Первая: безусловные враги, их тут, как видишь, хватает. Вторая: люди «без царя в голове» и с душой на костылях. Под влиянием этих врагов, под тяжестью собственного горя они стали в лагере враждебно настроенными. Болезнь, конечно, проходящая, если ее не запустить… А третья категория: большевики, партийные и беспартийные, которых ничто и никогда не сломит!.. Вот им-то тут труднее всего, морально труднее…

— Ну что ж, твою «номенклатуру», пожалуй, можно принять, — согласился я, потея над вещевой ведомостью. — А как бы ты подразделил лагерных начальников и подначальников?.. Я вижу тоже три группы. Первая: своего рода роботы, они действуют от нажима верхней кнопки, что прикажут, то и выполняют: служба, устав, воинский долг. Вторая: присланные на лагерную работу в наказание за аморальные проступки, ожесточившиеся властолюбцы. Они также считают, что «выполняют долг», только перед кем, какой долг? Об этом они не задумываются, тем более что их поощряют за «инициативу»… И третьи: человеки. Очутившись в этих условиях, они умеют видеть и чувствовать — где враг, а где жертва, и порой, рискуя собою, отдают нам свое сердечное тепло! Но таких, увы, мало…

Вошел в бухгалтерию, прервав наш разговор, старик культорг.

— Бонжур! — весело произнес он.

Положил передо мной пачку новых писем от Веры и заискивающе сказал:

— Разрешите подкинуть хорошего настроения?

И, попыхивая трубкой, ушел.

В одном из писем Вера впервые сообщила о судьбе Миши. «Пенкин одиннадцать месяцев нигде не работал. Сейчас заведует редакцией русской советской литературы в Гослитиздате…»

«Одиннадцать месяцев был не у дел, — задумался я. — И одиннадцать месяцев велось мое следствие… Понятно: ждали, оговорю ли?.. А ведь следователь Чумаков этого настойчиво добивался, провоцировал, сулил чуть ли не освобождение, если „изобличу“ Пенкина… С каким садистским нетерпением он выискивал очередную жертву!..»

Конечно, я ничего не знал тогда о своем друге. Знал только, что он во всем и всегда принципиален и честен до конца.

Так оно и оказалось. Трижды в партийной организации от Пенкина требовали, чтобы он «извлек уроки», «сделал выводы». И трижды он заявлял, что на протяжении четырнадцати лет дружбы и совместной творческой работы никогда и ни в чем враждебном не мог меня заподозрить, что под каждой написанной нами строкой, под каждой высказанной нами мыслью он готов и сейчас подписаться… Пенкину вынесли строгий выговор с предупреждением, с занесением в учетную карточку за «притупление бдительности и многолетнюю связь с разоблаченным врагом народа». А когда следствие по моему «делу» закончилось, Пенкина приняли на работу в Гослитиздат.

…Днем в бухгалтерию пришел, согнувшись, изжелта-зеленый Илья Осадчий.

— Комиссовка! — обеспокоенно известил он. — Врачи приехали… Загонят на Колыму!..

Я пошел узнать, кто же приехал.

На крылечке домика санчасти стояли, о чем-то разговаривая, майор Баринов и Перепелкина…

Медицинский осмотр длился полтора дня. Немощных зачисляли в инвалиды, направляли в больницу. Тех, кто попал в записную книжку Петрова, переводили независимо от состояния здоровья в первую трудовую категорию.

Появился на крылечке Баринов. Повертел головой. Прошел мимо меня в кабинет начальника лагпункта. Когда возвращался, столкнулись лицом к лицу.

— Здравствуйте, гражданин майор.

— А-а, вы? — Остановился. — Не захотели со мной работать? Я в отпуск, а вы и удрали?

— Это меня «удрали».

Он скосил глаз.

— Как живете?

— Живу…

— На общих?

— На общих. Сейчас временно в бухгалтерии.

— Ну что ж! Физическая работа — полезная. Живот не отрастет! — Он помолчал. — И грязища же тут у вас!

Ушел комиссовать.

Вскоре вызвал и меня. Упираясь ладонями в стол, долго рассматривал формуляр, словно не знал, кто я и за что здесь. Покосился на сидевшего рядом лагерного врача Бережницкого. И опять — в формуляр.

— Почему не весь пенициллин ему ввели?

— Больше не было, — ответил Бережницкий.

Баринов вопросительно взглянул на меня.

— Вы, кажется, получили миллион единиц?

— Да. Но «миллионером» я был лишь до этой колонны.

— Отобрали?

— Сейчас это уже не так важно, гражданин майор.

— Пройдите в соседнюю комнату. Вас осмотрит доктор Перепелкина. Сле-е-едущий!

Знакомый стегающий голос!..

Перепелкина стояла посреди комнатки. В руках — металлический стетоскоп. Увидела меня и сразу:

— Что вы тут делаете?

— Жду освобождения.

— Я серьезно.

— И я серьезно. Жду каждый день! Здравствуйте!

Она хотела протянуть руку, но в дверь влез Гнус.

— Вам что? — раздраженно спросила Перепелкина.

— По режиму положено, товарищ доктор.

— Что «положено»? Охранять заключенного, когда врач осматривает?

— Никак нет. Охранять вас, как вы… будете женщина.

Перепелкина побагровела.

— Сейчас же уходите!

— Начальник приказал…

— Я не нуждаюсь в охране!

Гнус убрался.

— Какое идиотство!

— Вы о чем? — спросил я.

Она не ответила.

— Ложитесь. Наклейка?.. Не буду тревожить.

Отошла к столу.

— Чем же все-таки вы здесь занимаетесь?

— Всем понемногу.

— В карцер сажали?

— Нет. Но однажды мог угодить… когда вот этот надзиратель сдирал у меня наклейку.

— Что-о?! — шепотом спросила она. — И вы позволили?

— Простите, доктор, это наивный вопрос!

— Вам нельзя тут оставаться… — проговорила Перепелкина и подошла ко мне. — На Вихоревке построили сангородок. Меня назначили главным врачом. Я вас туда и заберу.

— А как… Баринов?

— Баринов?.. — Она обернулась на дверь. — Обождите!

Вышла.

Осенний ветер прорвал густые тучи. Солнечный луч упал на стол. Ослепительно засверкал светоскоп…