Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

Я как всегда не подаю виду, что рассердился, но внутренне раздражен. Терпеть не могу жестов и стадных эмоций.

6 июня. <…> После последнего спора с Левой чувствую, что против него у меня осталось глухое недовольство. Пустяк, но из-за такого же пустяка, на который потом напластовалось что-то еще, я расходился со многими (с Б. Н. в том числе)[10]. Обещал сегодня приехать в город, чтобы пойти с ним к Н. Я. и не хочется. Не поеду.

Дело, конечно, не в самом споре, а в том, что Лева стал говорить «личности», чего я лично никогда себе не позволяю. И это уже не первый раз. Наверно, виноват я сам — слишком близко к себе его подпустил.

[АКГ читает «Историю русской философии» Зеньковского[11], она его удивляет: ] Я никогда не мог понять, как можно всерьез считать, что с одной стороны речки люди такие-то, а с другой стороны — другие.

7 июня. <…> В последний раз у Эренбургов еще говорили о рукописи Н. Я. Сначала И. Г. сказал, что она ему не нравится. Потом выяснилось, что все о Манд- ме ему нравится, но не нравится то, что Н. Я. слишком резка в отзывах о людях: без серьезных оснований называет людей стукачами (Длигач, поэт Бродский, какая-то Паволоцкая [12], которую Люб. Мих. [Эренбург] знала, и др.). Доля истины здесь есть. И. Г. и Л. М. о мании преследования, которая издавна свойственна Н. Я. Л. М. считает рассказы Шаламова слишком «страшными». И. Г. их еще не читал и лучшими в этом жанре находит мемуары Аксеновой, которая продолжает их писать, переехала в Москву и пр. Слухи о напечатании их за границей И. Г. опровергает.

8 июня 1966. Жара. Духота.

Утром из Валентиновки звоню Храбровицкому [13]. Он прочитал в Малеевке рукопись мою о Б. Л. [Пастернаке] и по его словам, был в таком восторге, что впору ночью давать мне телеграмму. <…>

9 июня. С утра в городе: у А. Храбровицкого и еще в др. местах. Спор с Х-м об Эренбурге. Он мне рассказывает страшную историю, как в Пензе избили до полусмерти его жену, как она сошла с ума, как убила детей и покончила жизнь самоубийством, и винит в этом… Эренбурга, только потому что тот приезжал в Пензу в 49 г., встречался с Х. а после этого за Х. будто бы стали следить из НКВД, и избиение жены — их провокация. Это все ужасно, если правда, но при чем тут Э. понять трудно. Начинаю думать, что и сам Х. не совсем нормален. Он читает мне черновик письма ко мне (посланного на Леву — я его еще не получил) с самыми пышными похвалами воспоминаниям о Пастернаке. Говорю по телефону с Н. П. Смирновым: ему писали о рукописи из Харькова. Х[рабровицкому] давали читать рукопись в Малеевке.

У букиниста встреча с молодым человеком (забыл фамилию), который говорит, что знает меня и тоже читал мои воспоминания. <…> Сейчас по рукам ходит бездна рукописей и особенно много рассказов Шаламова. Будто бы некий Медведев (брат того, кот. н аписал о Вавилове) написал большую работу о Сталине и она тоже бродит по рукам[14]. Еще бродят «Три встречи со Сталиным» Джиласа, Померанец, протокол обсуждения книжки Некрича [15] и многое другое. После разговора с ним [букинистом] чувствую себя провинциалом, почти ничего из этого не читал.

<…> Не звоню Леве: не могу победить в себе сильного раздражения против него.

<…> Надо бы записать слышанные рассказы о смерти Сталина, развивающие известный рассказ Хрущева <…>

10 июня. Странное оцепенение. Никого не хочется видеть, ничего не хочется писать. Брожу по дому и думаю. Или лежу у себя и читаю.

<…> Мне нужно побывать у Н. Я., отдать Леве Зеньковского и взять у него свои книги, многим позвонить, повидаться — и не могу себя заставить. Так бы все сидел и сидел у себя в саду или на террасе.

13 июня <…> З ахожу на ул. Грицевец.

Звоню к Петру Якиру[16] (телефон мне дала Ц. И. Кин), с которым познакомился в конце января 1951 года на Мостовицах [17], когда там собирали этап на Воркуту и о котором много слышал с тех пор. Он зовет меня приехать. Еду на Автозаводскую. Полуслепая мать — вдова И. Якира. Он сам понравился: умный, живой, любопытный. Работает в ин-те мировой истории. Говорили о лагерях и о деле его отца, о 37-м годе и о многом, связанном с этим.

Человек, организовавший убийство Троцкого, пресловутый Этингтон (Котов), приговоренный в 53-м после ареста Берии к 10 годам, вышел и живет в Москве и работает главным редактором «Международной книги»[18] <…>

15 июня. <…> [АКГ рассматривает письмо из газеты от 1926 г. с отказом напечатать его стихи]

Вот с этого все и началось. Я смотрел на себя как на будущего поэта всерьез до 1930 года или даже, пожалуй, до зимы 29-го (разговор с Маяковским), хотя и после писал стихи много, а временами и запойно: особенно в 1931 году, потом в 1935, 36, 37, 38 гг. и дальше до начала войны и потом в 45–46 и особенно в лагере. Но после 1930 я напечатал только одно стихотворение (в конце 50-х в журнале «Театр. ж изнь» — из лагерного цикла «Девчонка-трубочист») — если конечно не считать пьесы в стихах и текстов песенок.

<…> Записать рассказ П. Якира о том, как Буденный ушел обедать с москов. партконференции в 37 году и Сталин ему позвонил и сказал, чтобы тот шел на конференцию, а то уже распространились слухи об его аресте <…>

16 июня <…> Встреча на площади Дзер ж [инского] с Паперным[19], который с места в карьер начинает хвалить мои воспоминания о Б. Л., которые он недавно прочел. <…> Говорит, что сейчас в редакциях с Пас т[ернако]м легче, чем с Цветаевой. Я его спрашиваю, чем объясняется задержка публикаций Манд- ма. Он говорит: — Порядок живой очереди…

<…> [в «Перевале»[20] — со слов Н. П. Смирнова[21], сексотом был Павленко[22]] <…> Почти откровенно в те годы работал в органах Ермилов[23]. Все это знали. Нынешний секретарь московской организации ССП Ильин в 37–38 гг. непосредственно занимался в органах писательскими делами — у него руки в крови по плечи[24]. У Н. П. [Смирнова]