Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет - Лэйси Кроуфорд

дорогу, проследовала ко входу в Аппер-хаус, открыла величественную деревянную дверь и услышала, как она со скрипом захлопнулась за моей спиной. Из двери и от окон во всю стену справа от меня веяло холодом. Тоскливые панели с именами слева. Тускло-голубой свет, как в холодильнике. Даже в этом помпезном готическом коридоре чувствовалось, что вокруг раскинулись сплошные леса.

Я обнаружила, что день все же лучше начинать с похода на завтрак. В идущем от кухонь тепле и сутолоке питающихся мне было не так одиноко.

Выйдя из коридора, я поднялась по лестнице, чтобы зайти за подругами. Пожароустойчивые двери постоянно находились в закрытом состоянии (угроза пожара была единственной константой работы бригады эксплуатации, которая в полном составе уволилась бы и уехала куда-нибудь подальше, узнав, сколько свечей и бонгов ежевечерне зажигается по всему кампусу), и когда я вошла в холл к своим подругам, визг механизма самозакрывания заставил их поднять глаза. Кэролайн, Сэм, Брук, Мэдди, Мег и Табби как обычно сидели с учебниками на полу и готовились к предстоящему дню.

«Доброе утро», – возвестила я.

Пусть в глазах этих девочек мое странное поведение и выглядело как отречение от дружбы с ними, но вплоть до этого момента они сохраняли определенную симпатию ко мне. И вот я достигла предела. Все мои подруги как одна резко потупили взгляды, как будто под ними провалился пол. Я поняла – это Шкаф. Они дружили с Кэндис, а мне нет прощения. Я не представляла, как они узнали. Что касается меня, то я в очередной раз промолчала. Я посчитала, что занимаюсь всего лишь саморазрушением, и это никого не касается.

Я выждала еще немного. Стоять там было непереносимо, но это еще и завораживало: целый коридор моих замечательных подружек, с которыми мы вместе смеялись и катались на коньках, чьи головы ложились на мое плечо, когда нас укачивало в автобусе, чьи амурные похождения были известны мне в мельчайших подробностях, – эти подружки отказывались признавать меня каким бы то ни было образом. Я понимала, что они устраивают мне некое представление. Проявлять безразличие несложно. Бойкот человека требует на удивление много сил.

«Ладно», – сказала я им. Развернулась и пошла на завтрак одна.

Днем стало теплее, и с крыш и веток деревьев закапала вода. Возвращаясь к себе в общежитие после занятий, я увидела своих прошлогодних урбанизированных подруг. Они шагали под ручку, яркие и холодные в своем обычном заговорщическом глянце. Одинаковые мини-юбки. Свежая губная помада.

«Привет, девушки!» – сказала я, поравнявшись с ними.

Они остановились как вкопанные, ошалело схватили друг друга за запястья и разразились диким хохотом.

«Я же просто шла и поздоровалась!» – подумала я. С их бессердечием все было ясно, но меня взбудоражила какая-то абсурдная иррациональность их поведения. Их реакция была для меня необъяснимой. Мне больно писать об этом, но я продолжала упорно искать правила, как будто моя ситуация была шахматной позицией, которую нужно всего лишь тщательно изучить. Наверное, ничто другое не свидетельствует о моей наивности столь же ярко. Ведь я понимала – знала наверняка так же, как все мы знали про трубы парового отопления под газонами, – что под покровом строгости нравов в школе Св. Павла скрывается жажда излишеств. Терять голову было непозволительно ни в кампусе, ни тем более в мире, к жизни в котором нас там готовили. Ярость считалась неподобающей. Вожделение считалось неподобающим. Страдание считалось неподобающим. Неподобающей считалась даже радость. Желательным и нужным было только изрядное наследие – как в школьной молитве, впервые прозвучавшей 3 апреля 1856 года: «Мне выпал благодатный удел, я обладаю изрядным наследием». Мы часто слышали эти слова с амвона. Понятие наследия легко и непринужденно перенеслось с плодов земель библейских на плоды привилегированной страты американского общества. Ученики разбрасывались словом изрядное направо и налево. Подкинешь мне вон тот изрядный бейгл, ладно? У тебя случаем не найдется изрядной сигаретки? Употребленное не к месту пресное прилагательное становилось еще более загадочным. На самом деле никто не хотел чего-то изрядного, но о неблагодарности не могло быть и речи.

Зрелище моего падения было столь впечатляющим, что позволяло другим роскошь стигматизации. Мой случай подходил всем: тем, кто чувствовал себя маргиналами из-за цвета кожи, материального положения или успеваемости; тем, за кем водились собственные грешки, будь то тайные или явные; тем, кому казалось, что их игнорируют; тем, кому нужно было подтверждение того, что только им место в школе Св. Павла, а все остальные самозванцы. Надо мной можно было смеяться, меня можно было ненавидеть, на меня можно было изумленно пялиться. В ответ на это я могла лишь взять свой рюкзак с учебниками и удалиться вместе со своими веснушками и страстным желанием попасть в Принстон.

Я прорабатывала варианты, как будто выполняла домашнюю работу. Единственный секс с ненавистным Шкафом – неприемлемо, а секс с тринадцати лет с многочисленными бойфрендами – это нормально. Можно засунуть свой лифчик в почтовый ящик мальчика, но нельзя, чтобы тобой попользовались двое старшеклассников, с которыми ты больше и словом не перекинешься. Рик с Тэзом, следом Шкаф? Может быть, это просто отсутствие бойфренда? В таком случае моя проблема не в том, что я позволила сделать со своим телом, а в том, что это было сделано не теми?

Или во мне есть что-то еще, что видно всем, кроме меня?

Если ты пойдешь к ним, на тебя накинутся. Если ты позволишь накинуться на себя – заболеешь. Если ты сделаешь что-то, что доставит родителям боль, дед с бабкой выбросят твое детское одеяльце. Теряй быстрее, больше. Как будто пишешь имена умерших мелом на доске. Пожарные поджигают сухостой, чтобы остановить степной пожар. Я трахнула Шкафа примерно из тех же соображений. Но все это разрасталось и разрасталось.

Я слушала безумный хохот этих девочек. Они упивались ненавистью.

«Меня будет все меньше, меньше и меньше», – думала я. Мне казалось, что, в сущности, я уже ничто. Но я вызывала такие бурные эмоции, и эти реакции были прямо обратны моему чувственному самовосприятию. Я не могла побольше есть или побольше петь. Ходила повсюду одна. Переодевалась в углу хоккейной раздевалки, не желая, чтобы мое тело видели остальные, в том числе Кэндис. На матчах в основном отсиживалась на скамейке запасных – была слишком нездорова и слишком неуклюжа, чтобы выходить на площадку. Правда, ездила с командой на все выездные игры. Я появлялась на своем месте на ужине и в церкви и ходила на все занятия. Но не выходила больше никуда. Я заставляла себя быть максимально тихой