Валерий Перевозчиков - Возвращение к Высоцкому

Был интересный случай с песней «Я — «Як»-истребитель». Володя написал ее прямо после разговора с Юрием Петровичем, причем разговор был очень хорошим. Может быть, какое-то раздражение на жесткость режиссуры, на жесткие требования было, а тогда… откуда-то они возвращались, с какого-то обсуждения? Тогда Любимова без конца таскали он не вылезал из райкома и из управления культуры, и, естественно, нигде «спасибо» не говорили, а как раз наоборот. Откуда-то они шли. Сначала Володя провожал Юрия Петровича, потом тот его: долго-долго они ходили пешком. Володя вернулся домой в таком восторге — до эйфории! Изображал, как Любимов ему рассказывал про одного человека, потом про другого — по свежим следам. Кто и как себя ведет, кто с чем приходит, как при этом ведут себя таганские актеры. Как Зина Славина лезла на дерево, чтобы подглядывать, как она подкладывала Юрию Петровичу карточных королей с выколотыми глазами — чтобы ему одолеть всех этих чиновников. И Зинины заговоры смешные, что-то типа «Иголка в сердце и в печень за злые речи». Сейчас не вспомню, а Володя помнил.

Людмила Владимировна, давайте вернемся назад, в начало шестидесятых, на Большой Каретный. Расскажите о Левоне Суреновиче Кочаряне.

Лева был замечательный человек. Он мог бы быть директором интерната или большого детского дома. К нему людей тянуло — и именно тех, кто нуждался в помощи, тепле и поддержке. А то и в жесткой критике — ведь все побаивались Леву. Володя в том числе. Он мог быть грубым, и при этом — музыкальность изумительная, голос красоты необыкновенной. Мог врать женам своих друзей, глядя спокойно в глаза, но лишь потому, что он был их воспитателем и все мы были — его семья. Была ли эта ложь — во спасение или не во спасение, но — чтобы своих не трогали!

Инна Александровна Кочарян рассказывала мне, что вы иногда звонили с Большого Каретного, когда Высоцкий бывал в других городах.

У нас не было своего телефона, и можно было звонить либо с телефонного узла, где проторчишь целую вечность, либо от друзей. Володя тогда уехал в Свердловск. Скорее всего, это были гастроли Театра им. Пушкина.

А вообще, до Таганки Володя практически жил там, больше было негде. Я думаю, Инна Кочарян может лучше рассказать об этом времени, а еще, конечно, Толя Угевский. Ведь на Большом Каретном прошла часть детства Володи, и этих людей он знал давно. Там он познакомился с Шукшиным и с Андреем Тарковским. Там было много людей, для Володи очень дорогих. И, по-моему, образ Жеглова — это долг памяти двум людям: Леве Кочаряну и брату Толи Утевского.

Я встречался с Анатолием Борисовичем Утевским. Меня поразил его рассказ о том, что он брал Высоцкого на допросы, на очные ставки, на выемки… Ведь Утевский работал в одном из отделений милиции.

Да-да. Володя бывал и у Юры Гладкова, который работал в отделении милиции «у трех вокзалов». Мы с Володей даже ходили туда дежурить. Это было между двумя сыновьями… — значит, в 63-м году. Мы тогда жили на даче у брата Валерия.

А еще я узнал от Утевского, что он осенью 61 — го года получил телеграмму из Ленинграда: «Срочно приезжай. Женюсь на самой красивой актрисе Советского Союза».

Володя мне все время говорил: «Вот прилетит мой брат, вот прилетит мой брат…». И он прилетел — старший брат. Толя Утевский. Он мне страшно понравился, и не просто потому, что он — Володин брат, а будто я его всю жизнь знала, будто он — мой брат. Но я не знала, почему он прилетел. Никогда не знала, что Володя вызвал его телеграммой.

Многие друзья Высоцкого говорят, что память у него была феноменальной.

Очень своеобразный феномен — Володина память. Причем как медицинский феномен. Володя фиксировал в памяти вне сознания. Он мог сидеть и разговаривать, не прислушиваясь к тому, что говорят вокруг него. Мог сидеть и балагурить в общежитии, когда кто-то готовился к экзаменам… Мог сочинять дурацкие куплеты на лекциях, а потом шел на экзамен, и оказывалось, что он знает все лучше всех. Помнил такие детали, какие не помнил никто. Он сам это ощущение страшно любил — когда он вспоминал что-то такое, на чем фиксировал свое внимание. Страшно любил вспоминать слова, которые он никогда не слышал. Иногда он не был уверен в своей памяти. Вот, например, «Долго Троя в положении осадном…» Он собрался написать эту песню и спрашивает у меня: «Чем кончилось дело с Кассандрой?» Нет… он не про Кассандру сначала спрашивал, про Троянского коня: кто придумал, зачем, кто внутри у него был, чем кончилось, что делала Кассандра? Я в тот момент уже засыпала, что-то такое сказала и отрубилась. Наутро Володя мне говорит: «Звони кому-нибудь, у кого есть «Легенды и мифы Древней Греции» Куна, чтобы проверить…» — «Куда, как звонить? Ты песню сначала покажи…» А в ту ночь дуплетом родились: «Троя» про Кассандру и «Песнь о вещем Олеге». Так у Володи бывало. И вместо того, чтобы смотреть в энциклопедии, мы сразу позвонили нашим знакомым — Евдокимовым, а потом поехали к ним, там все проверили.

Володя любил вспоминать, как он сдавал философию, не прикасаясь ни к книгам, ни к конспектам: «Прихожу, открывается дверь в стене, и я все помню!» Кто верил, кто не верил, а я знаю, что у него так бывало. Вот еще про Лешего, который коры столько-то «кил приносил». Откуда он знал, что Леший питается корой?! Прочитать не мог, потому что это было в редком издании Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу». А знания по славянской мифологии… Источник у нас был один, общий — для Володи, для Васи Шукшина, для Андрея Тарковского и для меня. У нас был преподаватель по истории изобразительного искусства — во ВГИКе и Школе-студии МХАТа — Симолин, к сожалению, ныне покойный. Он мог читать историю изобразительного искусства восточную и западную — какую угодно, но раннеславянская, дохристианская мифология была его страстью. У нас в институте он об этом много и хорошо говорил. Он приносил какие-то иллюстрации, редкие книги, в том числе и Афанасьева, о котором до тех пор я и не слышала. И о книге «Поэтические воззрения славян на природу» я тоже узнала от Симолина. От него же я узнала, что Змей-Горыныч и Чудо-Юдо — хазарские какие-то влияния — это представления об иудаизме. А во МХАТе, где лучше было поставлено единство общекультурных дисциплин и мастерства, они там все это еще и играли. Мастерили костюмы, ставили этюды — все это у Симолина. Во ВГИКе так не получалось: наши актеры были более ленивы, а МХАТовские ребята все это делали, поэтому Володины знания были более конкретны. Хотя у него напрочь все вылетало, ему не нужно было держать это в активе. Но — когда надо — все всплывало готовым. И вот именно этот момент мгновенной ассоциации, когда она нужна — мгновенно протянуть руку и взять с полки своей памяти то, что необходимо, — вот это он любил очень. Это доставляло ему огромное удовольствие. А вот логический ход мышления ему мешал.