Валентина Малявина - Услышь меня, чистый сердцем

Вскоре Стас уехал в Питер. Вернулся с печальной вестью. Фильм Бори Фрумина «Ошибки юности», уже законченный, в Госкино не приняли. Это означало «лечь на полку».

— Что теперь делать, Валена? А? Как теперь быть, как жить? Я через нее, через картину эту, хотел прославиться… Жизнь из-под ног выбивают, суки, дерьмоеды пакостные. Сколько сил и здоровья ушло, а они одним махом часть жизни моей уничтожили. Если Заболоцкий не будет меня снимать, то я… я не знаю что… Хоть плачь, Валена.

И поехали мы в гости к Заболоцкому Толе. Стас купил водку «Посольскую». Толя бережно взял в руки бутылку, но беспокойно, впрочем, ненавязчиво сказал Стасу:

— Она, подлая, лучших людей губит. Не увлекайся ею.

В передней у Заболоцких я увидела необыкновенную вещь — черную накидку, точнее, пелерину хорошего английского сукна, выкроенную клешем. Застегивалась эта пелерина на великолепные пуговицы. Необыкновенная одежда! Говорю Толе:

— Толенька, чья это пелерина расположилась у вас в передней?

— Лялина. Она хочет ее продать.

Ляля, жена Толи, очень красивая и носит не вещи, а одежды.

Стас делово встал из-за стола и пошел смотреть пелерину. Вернулся и сказал:

— Покупаю.

Я очень обрадовалась, накинула пелерину на себя, застегнула на все пуговицы.

— Ой, как тебе идет! А? Толя! Смотри, как она идет Валене! — весело кричал Стас.

— Да уж, да уж, — улыбался Толя, — а Ляле не очень, не ее стиль.

Не было тогда в Москве подобной одежды, и прохожие внимательно рассматривали меня, а Стаса это радовало.

Однажды после спектакля Стас заботливо набрасывает на меня пелерину, а Парфаньяк Алла Петровна с удовольствием смотрит на нас и спрашивает:

— Откуда она у тебя?

— Это подарок Стаса.

А Стасик серьезно поясняет:

— Из Ливерпуля, Алла Петровна, из Ливерпуля.

Алла Петровна не удивилась, а просто поинтересовалась:

— Ты был в Ливерпуле?

— Угу.

— Шутит он, Алла Петровна. Не был он пока в Ливерпуле.

— Будет! — звонко смеясь, сказала Алла Петровна.

Когда мы пошли домой, Стас с удовольствием рассуждал:

— А ведь поверила Алла Петровна, что я пелерину из Ливерпуля привез. Вот так-то! Значит, тяну я на Ливерпуль, значит, не все потеряно.

Ну, да ладно… Вернемся к столу.

Выпили. Закусили. Стас рассказал о своем горе:

— «Ошибки юности» закрыли.

Толя тяжело вздохнул:

— Вот и мне запретили снимать «Пастуха и пастушку».

Стас долго не мог вымолвить ни слова.

— А я так надеялся, — и опустил голову на руки.

И вот Анатолий Дмитриевич Заболоцкий свидетельствует в суде.

— …Жданько был талантливым актером, ему необходимы были интересные роли.

По словам самого Стаса, поддерживали его Михаил Ульянов и Юлия Борисова. Он чувствовал их симпатию по отношению к себе.

За день до трагедии он позвонил мне и попросил о встрече, но я должен был уехать из Москвы и предложил ему встретиться сразу после моего возвращения. Он ответил: «Но мы можем больше и не встретиться». И бросил трубку.

Я думаю, что в нашей стране легче прожить посредственному человеку, чем даровитому.

Меня, как и Стаса, посещают упаднические настроения.

И вдруг прокурор, сощурив глаза и совсем убрав узенькую ленточку губ, спрашивает Анатолия Дмитриевича:

— А вы у психиатра на учете не состоите?

Зрители от неожиданности загудели. У судьи глаза совсем округлились и так и застыли. А общественный истей начала хмыкать и почему-то приподнимать плечи вверх. Мне показалось, что наконец-то всем стало неловко за очередной вопрос прокурора.

Анатолий Дмитриевич ответил:

— Нет, на учете у психиатра я не состою, но после общения с вами могут и поставить.

— Все. Вы свободны, — сказала судья.

И Толя ушел.

Вернулась в Бутырку и записала: «Толя Заболоцкий — Душа, Сердце, Солнце. Он замечателен. На таких, как он, и держится мир. Плакать хотелось, глядя на него, плакать чистыми, радостными слезами, узнавая идеал».

И дальше: «Выпусти, Бог, меня из этих не судейских рук.

Я благодарна Тебе за познание, но нельзя здесь дольше быть. Я, конечно, изо всех сил держусь…

Я чувствую в душе огненный шар, и с каждым днем он становится все больше, все огненнее. Он хочет вырваться и разорвать меня».

В камере тихо, девочки понимают, что я очень устала, и слушают радио.

И все-таки колючеглазая Валя спросила:

— Валюшка, когда же они от тебя отстанут? Третью неделю мучают, суки.

Мне не хотелось говорить о суде.

Рая-мальчик меня поняла и весело затараторила:

— Тридцать семь копеек мы стоим государству в сутки. Вот устроились, говны! Рабов себе завели. Программу, как она называется — производственная или продовольственная, — выполняй. Пятилетку их гребаную завершай в четыре года. У, суки!

Рая даже вскочила, села по-турецки и дальше продолжала глаголить:

— Нет, вы только прикиньте: зачем я здесь нужна? Чего я столько времени лежу-то? Ну, скоммуниздила, ну, накажи работами, а я на шконочке лежу, на Катрин я все гляжу, все лежу и сижу, — громко и весело запела Рая, и все подпели ей.

Потом она продолжала:

— Они ни хрена не понимают или нарочно так делают: кому-то это выгодно. Ведь я за это время соблазню Катрин, потом на зоне баб пять одолею, а Катрин, в свою очередь, десяток уложит. Им, бестолковым, не понять, что так и наступит матриархат. А мужики будут нужны только для делания детей.

Рая была в восторге от мысли о матриархате.

Нина одернула ее:

— Хватит, хватит… Валюшка устала, она переживает, а ты хохочешь.

— Нет, она мне не мешает. Наоборот даже.

— Почему так долго длится суд? На чем же строится обвинение? — интересовалась Нина, чем раздражала меня, но я старалась быть спокойной.

— Обвинение строится на домыслах коллег. Порою вызывают совершенно незнакомых ни мне, ни Стасу людей. В-общем, сплошная болтовня, и самое интересное, что в суде присутствуют эксперты, которые подтвердили: самоповреждение. На основании этого заключения дело и было закрыто в свое время.

— Нет, Валюшка, не смогут они отказаться от своих слов. А подписи их стоят в деле? — спрашивала Катрин.

— Да, они подписывались под своим заключением.

— Не унывай, Валюшка! — подбадривала меня Рая. — Победа все равно за нами! Они нас здесь мучают, а на том свете им всем пекло грозит. Не унывай!

Колючеглазая кончиками указательного и большого пальцев вытерла уголки рта, поправила косынку и тоном игуменьи изрекла:

— Уныние считается тяжким грехом. Да. Тяжелее воровства и даже убийства — во как!