Валерий Михайлов - Лермонтов: Один меж небом и землёй

Азраил, в ответ, также переходит на земную прозу: «Вот женщина! Она обнимает одного и отдаёт своё сердце другому!»

…Похоже, что молодому поэту несколько прискучили возвышенные речи своих падших ангелов — и он решил «попробовать» своих романтических героев на иронический «зубок». (Этой иронией, со всем блеском своего мастерства, Лермонтов потом поверил другое неземное существо, куда более сильное духом, нежели Азраил, — Мефистофеля из «Сказки для детей»: кажется, ни один из набросков в его громадной, скрытой от постороннего глаза мастерской, чем были черновые тетради, не пропал даром…)

Сюжет другой поэмы «Ангел смерти» (1831) ещё более необычен: падший ангел, нравом добрый и нежный, облегчающий умирающим последние мгновения жизни, однажды пожалел умершую красавицу Аду, возлюбленную странника Зораима, и возвратил её к жизни. Жить бы им и жить… да мятежный изгнанник Зораим не оценил этого дара ангела смерти: вдруг заскучал с любимой и покинул свой вновь обретённый рай в шалаше — пошёл на битву, чтобы добыть славы, и погиб. Ангел смерти был так уязвлён человеческой неблагодарностью, что возненавидел весь род людской, который ещё недавно жалел и любил.

Чья тень прозрачной мглой одета,Как заблудившийся луч света,С земли возносится туда,Где блещет первая звезда?………………………………То ангел смерти, смертью тленнойОт уз земных освобожденный!..Он тело девы бросил в прах:Его отчизна в небесах.Там всё, что он любил земного,Он встретит и полюбит снова!..Всё тот же он, и власть егоНе изменилась ничего;Прошло печали в нём волненье,Как улетает призрак сна,И только хладное презреньеК земле оставила она………………………………Всё тот же он — и бесконечность,Как мысль, он может пролетатьИ может взором измерятьЛета, века и даже вечность.Но ангел смерти молодойПростился с прежней добротой;Людей узнал он: «СостраданьяОни не могут заслужить;Не награжденье — наказаньеПоследний миг их должен быть.Они коварны и жестоки,Их добродетели — пороки,И жизнь им в тягость с юных лет…» —Так думал он — зачем же нет?..

Падший ангел в этой поэме начисто лишён богоборчества — познав людскую природу, он становится человекоборцем:

И льда хладней его объятье,И поцелуй его — проклятье!..

И эта ранняя поэма впоследствии пригодилась Лермонтову: в образе Зораима, условного изгнанника в таком же абстрактном «Индостане», поэт вчерне наметил будущего героя нашего времени — человека, сильного характером, но мятущегося от пустоты земных страстей: сначала это был Арбенин из трагедии «Маскарад», а потом и Печорин.

Неоконченную поэму «Моряк» (1832) исследователи называют байронической — наверное, потому, что ей предпослан эпиграф из «Корсара» Байрона.

Между тем этот небольшой «отрывок» — очень личного характера: Лермонтов, хотя поначалу и следует байроновским мотивам, пишет, без сомнения, своё, более того — себя.

«Море», «волны», «воля» — в этих образах он передаёт свою душу, своё растворение в природе, своё глубокое родство со стихией, будь то безмерный океан, или бесконечные его волны, или голубое небо и вольный воздух.

О детстве говорить не стану.Я подарён был океану,Как лишний в мире……………………………Я всё имел, что надо птице:Гнездо на мачте меж снастей!Как я могущ себе казался,Когда на воздухе качался,Держась упругою рукойЗа парус иль канат сырой;Я был меж небом и волнами…

Это всё о состоянии полёта по волнам внутренней стихии, несущей поэта в океане жизни; о его уединённой обособленности в миру по причине принадлежности иным началам, нежели мирской быт. Тут сквозит — бытие…

Мой кров стал — небо голубое,Корабль стал — родина моя…

Отсюда происхождением и лермонтовское понимание природы: оно отнюдь не только очеловечивание её, а слияние с ней, сроднённость. Недаром он, как о своём, себе присущем, пишет о морских волнах:

Я их угадывал движенья,Я понимал их разговор,Живой и полный выраженья;В нём были ласки и укор,И был звучней их звук чудесный,Чем ветра вой и шум древесный!И каждый вечер предо мнойОни в одежде парчевой,Как люди, гордые являлись;Обворожён, я начал имМолиться, как богам морским,И чувства прежние умчалисьС непостижимой быстротойПред этой новою мечтой!..………………………………И в море каждая волнаБыла душой одарена…

Волны напоминают молодому поэту дев молодых, стихия души отвечает стихии любви, одна отражается в другой.

И хотя дальше вновь идут строки о волнах, но эти стихи можно отнести и к заветным сердечным чувствам:

Я обожатель их свободы!Как я в душе любил всегдаИх бесконечные походыБог весть откуда и куда;И в час заката молчаливыйИх раззолоченные гривы,И бесполезный этот шум,И эту жизнь без дел и дум,Без родины и без могилы,Без наслажденья и без мук;Однообразный этот звук,И, наконец, все эти силы,Употреблённые на то,Чтоб малость обращать в ничто!

Слиянность душевной стихии с вечными стихиями земли и неба, по Лермонтову, и есть истинная воля…

Эта недописанная ранняя поэма, по сути, один из набросков того душевного состояния, что впоследствии Лермонтов с потрясающей яркостью выразит в зрелой поэме «Мцыри».

Как быстро повзрослел Лермонтов в Москве — и прежде всего умом!.. Давно ли он писал «любезной тётеньке», Марии Акимовне Шан-Гирей, полудетские письма… — и вот, в феврале 1831 года, ещё не достигнув семнадцати, он, «воспламенённый» её письмом, где не по делу задевается Шекспир, вступается «за честь его», высказывая удивительно зрелые мысли:

«Если он велик, то это в „Гамлете“, если он истинно Шекспир, этот гений необъемлемый, проникающий в сердце человека, в законы судьбы, оригинальный, то есть неподражаемый Шекспир, — то это в „Гамлете“. Начну с того, что имеете вы перевод не с Шекспира, а перевод перековерканной пиесы Дюсиса, который, чтобы удовлетворить приторному вкусу французов, не умеющих обнять высокое, и глупым их правилам, переменил ход трагедий и выпустил множество характеристических сцен; эти переводы, к сожалению, играются у нас на театре. Верно, в вашем „Гамлете“ нет сцены могильщиков и других, коих я не запомню.