Морские истории - Иван Степанович Исаков

нас. Ведь эта встреча была для него не менее редкостной, чем для моряков.

Искренность, которая как бы светилась в его глазах, делала свое дело, и через пять суток обе стороны достаточно сблизились друг с другом.

Победы и поражения иранской революции, смертные приговоры, побеги, изгнание, вынужденная эмиграция в Турцию, извещения с ценой, объявленной за его голову, бои в одиночку и в качестве командира народного отряда; опять аресты, сидения в яме и опять побеги для организации типографий и для борьбы при помощи стиха; просветительская и организаторская работа в нарождающейся революционной партии... Разве много можно было запомнить за эти короткие промежутки между вахтами, в особенности если гость так не любил говорить о себе? Но то немногое, что мы узнали, — все оказывалось рожденным из любви поэта к своему угнетенному народу.

После нескольких личных контактов и просмотра матросской самодеятельности 4 октября в корабельной многотиражке было напечатано:

«Несколько дней пребывания на вашем корабле явились для меня университетом.

Я вспоминаю страну, где родился, — Иран (Персия). Там каждый раз, когда я встречал солдата, он вызывал у меня чувство жалости, и я думал: «О, если бы я мог его чему-нибудь научить!»

Совершенно иное у вас на «Марате», как и вообще в Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Когда я наблюдал за жизнью «маратовцев», то каждый из вас чем-ни будь обогащал меня.

Человеческий талант подобен золоту, но оно лежит иногда в груде грязной земли. Дело инженеров и мастеров извлечь золото, и дело ювелиров придать ему совершенную форму.

Так же и с человеческим талантом. На «Марате» я вижу таланты, в моем народе их тоже много. Но в СССР партия Ленина придала этим извлеченным на свет талантам достойную форму.

Я выражаю свое восхищение успехами «Марата», культурностью и храбростью его бойцов, любовью их к Родине...

Лахути».

С этого дня мы уже лучше знали своего гостя, однако такое знакомство еще больше возбуждало интерес и жажду сближения с ним.

С первых чисел октября начались привычные штормовые дни, так что любоваться видами осенней Балтики с мостика или палубы было неуютно. По положению, гость вместе с Вс. Вишневским столовался в салоне флагмана; вот почему если не организовывались вечера самодеятельности или доклады, то обычно это время протекало в товарищеской беседе.

Естественно, разговор часто возвращался к морской теме, но каждый из нас полагал, что поэт из Керманшаха, родившийся в глубине Ирана и нашедший свою вторую родину в Ташкенте и Душанбе, не сможет ничего рассказать нам о морской стихии. Каково же было изумление всех сидящих за столом, когда Лахути, ровным голосом, очень уместно включаясь в общий поток любителей флотской романтики, не раз и не два приводил подходящие цитаты из Саади и Гафеза, овладевая курсом беседы.

Неудобно было тут же записывать речь гостя, но я надолго запомнил такие слова, обращенные к Ворошилову:

«...Около семи веков тому назад великий иранский поэт отправился в морское путешествие и по возвращении сказал:

«...Выгоды от моря — бесчисленны.

Но если хочешь безопасности, она на берегу...»

И, лукаво посмотрев по очереди всем собеседникам в глаза, в то время как наш корабль медленно раскачивался, а временами корма сотрясалась от ударов тяжелых волн, бегущих бейдевинд, то есть наискось, он добавил:

«...Лучшим даром моря Саади считал благополучное возвращение!..»

Почти все сдержанно засмеялись, но уже компас беседы был в руках Абулькасима, и он очень остроумно и сдержанно пользовался правом кормчего.

Однако эта исчезающая полуулыбка на смуглом лице, приглушенный голос и грустные глаза выдавали поэта. Он знал о море больше, чем говорил. Или само волнение, или какие-то ассоциации, связанные с ним, очевидно, камнем лежали на его душе.

Под влиянием такого впечатления старший из присутствующих сказал:

— Каюсь, не думал, что море, корабли и образы, связанные с ними, нашли такое многообразное отражение в персидской поэзии. Мы привыкли считать ваших соотечественников сугубо сухопутными людьми, хотя в свое время увлекались похождениями Синдбада-морехода из «Тысячи и одной ночи». Но сказки есть сказки.

— Может быть, вы еще напомните нам что-либо из иранских поэтов?

Не ожидая новых увещеваний и просьб, как-то помрачнев и опустив голову, совершенно глухо Лахути произнес протяжным речитативом:

...Тонет терпенья корабль...

Стой, капитан!

Есть у меня господь,

Капитана не надо!..

И на этом оборвал стих.

Наступила напряженная тишина. Все как-то смущенно смотрели на поникшую голову поэта или недоуменно переглядывались между собой.

Не только отрешенный тон, вроде какого-то заклятия... Думаю, что слушателей больше всего смутило обращение к «господу». Ведь перед нами сидел коммунист.

Томительную паузу нарушил сам Лахути.

Как бы сбросив с себя невидимый груз, распрямившись в кресле, с просветленным лицом, он, как обычно, приглушенным, но твердым голосом разъяснил:

— Это из стиха классика иранской поэзии четырнадцатого века Эмира Хосрова Дехлеви, который в свое время произвел на меня сильное впечатление и даже сыграл некоторую роль в моей жизни. Я даже использовал его, но — как бы сказать яснее? — использовал «наоборот».

Пройдя тяжелую школу подполья и иранской революции 1911 года, я поставил этот стих эпиграфом к своему бейту. Но весь мой стих является противопоставлением, его антитезой. И это потому, что когда человек нашел на земле великую цель и встретил того, кто уверенно ведет его к этой цели, то душа поет в ответ Хосрову:

...Луч науки лучше загробных миров.

Труд — создатель единый, другого не надо.

Верным путем плывет ваш корабль вперед.

Есть у него капитан, а бога — не надо![55]

Поразительно было видеть, как просветлели все лица, а кто-то даже с облегчением вздохнул, как бы освобождаясь от огромной тяжести.

— А вы прочтите дальше! Прочтите все это произведение, — отечески ласковым, но настоятельным тоном не то попросил, не то приказал нарком.

Поэт склонил голову и приложил руку к сердцу, но в этот момент заверещал телефон с мостика и одновременно резко прозвучал в репродукторе доклад начальника походного штаба, обращавшегося к наркому, возвращая всех из мира поэзии к реальной действительности.

«Согласно утвержденному вами плану ложимся на новый курс — 270°... Походный порядок до наступления темноты остается без изменений».

Очевидно, одновременно с докладом начался поворот, так как палуба, стол и весь салон медленно стали крениться на левый борт.

Иначе запели воздушные струи в решетках вентиляционных шахт, а после такого же плавного возвращения салона в нормальное положение не стало слышно ударов волны о кормовой подзор, так как теперь она догоняла корабль,