Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 4

И опять тот же вопрос: выводы?

Наши огромные дома — брошенное ничейное имущество: их может портить всякий, кто хочет. И деревья, и цветы — всё ничейное. Всё прозябает без хозяина: заступиться некому. Всё, что я вижу вокруг — никому не нужно. Придёт в негодность это — сделают или построят другое. «На улице не останемся, — говорят мне во дворе. — На то и Советская власть».

Эта варварская или иждивенческая мыслишка — основа поведения людей на улице и в доме. Она считается завоеванием революции. Пожилые бабки на скамейках, их пьяные сыновья и распущенные дети — все за неё. Спорить, доказывать, останавливать — бесполезно. Защищать нечем — закон и сила за нарушителей. Наказывать — опасно, невозможно, бесполезно.

Да и зачем? В обстановке, в которой мы живём, спокойные и честные люди — тоже беззащитные и ничейные.

И я тоже — ничейный.

Однако пора с фешенебельных проспектов, по которым тащатся плохо одетые малокультурные люди, вчерашние обыватели захудалых деревень, войти в огромный, облицованный светлым камнем дом, который внушительно высится на углу двух проспектов, наискось от станции метро с обязывающим названием «Университетская».

Это моё жилище, моя крепость, как говорят англичане: в этой крепости я и живу, осаждённый татарами.

В доме помещаются четыре магазина. При других порядках, не выходя из дома, можно было бы спокойно жить месяцами, такой дом сделал бы честь любой столице. Но не дом делает быт, а люди, и порядки у нас хрущёвские.

Вот от них-то и все наши беды.

Дом девятиэтажный, с тридцатью подъездами. Население достигает восьми с половиной тысяч человек, а количество квартир — семисот. Перед домом парк, внутри дома — свой сад.

Постройка дома солидная, квартиры оборудованы комфортабельно — есть газ, горячая вода круглые сутки, лифт, мусоропровод. В санузлах — финское оборудование, на полу — финский паркет. Всё чудесное, высокого качества. Но оборудование пригнано непрочно, стоит косо, всюду дыры, наляпан цемент. На первый взгляд трёхкомнатная квартира кажется хорошей, а чуть приглядишься — и со всех сторон выпирают все недоделки, вся небрежность и неумение строителей. Нет, это не западная современность, это пока наш переходный период и первые шаги к современности.

Дом был выстроен для преподавателей МГУ, но вместо них вселили работников райжилотдела, военных, иностранцев и реабилитированных; все вместе они составляют около половины населения. Вторая половина — рваньё и отбросы из подвалов и лачуг, давно брошенных старыми москвичами, кадровыми рабочими, и самотеком заселёнными пьяницами, ворьём и случайными проходимцами, хлынувшими в Москву на поиски более лёгкой жизни. Достаточно сказать, что десять процентов населения величественного дома — татары из захолустных деревень, неграмотные, алкоголики и агрессивные наглецы. Часть их устроилась при доме дворниками — их в ЖЭКе 120 человек (спасибо социализму, при нём безработицы никогда не будет!). Тут играет роль то обстоятельство, что в милиции много татар, через которых и даются взятки начальству.

Множество полезных и нужных людей в Москве безнадёжно бьётся в тисках невероятной жилищной нужды: одна наша сотрудница, кандидат наук, вернувшись из Лондона после курса специализации, нашла, что её муж живёт с другой женщиной и ей отгорожен узкий проход в три метра длиной и один метр шириной: прямо из двери она на коленях вползает на нары, где живёт и работает — пишет докторскую диссертацию, и не имеет надежды стать на очередь, ибо у неё уже полная московская норма жилплощади-3 м2! А мои соседи и подобный им человеческий мусор живут в новых домах и в условиях комфорта, который им не нужен.

Ну вот, теперь пора рассказать о соседях.

Татарское нашествие больно коснулось меня с Анечкой: мы получили комнату в 13 м2 в трёхкомнатной квартире, где две другие комнаты в 18 и 20 м2 занимает татарская семья. Глава семьи — конюх на складе, умер от пьянства и туберкулеза. Его вторая жена, Фатиха, — психически неполноценная: три года она просидела в 1-м классе сельской школы и была исключена как непригодная для учения (может только подписываться). Это маленького роста безобразная старуха; за воровство её в деревне жестоко били, и следы побоев остались на лице. Фатиха — злая, завистливая и хитрая тварь. В квартире она подворовывала, что может, и грызет Анечку из злобы, зависти и по расчету, думая, что если мы не выдержим и уйдем, то они захватят нашу комнату.

Сморщенная и зловонная, она приходила в ярость, когда Анечка появлялась в кухне с подрисованными губами или в новом платье:

— Намазалась! Мы, если намажемся и оденемся, будем ещё лучше!

И так было каждый день. Я уходил на работу утром, приходил вечером. Целый день оставшуюся одну Анечку соседи грызут насмерть и фактически беспричинно. Когда в недели дежурства старой Фатихи наша финская чудесная уборная приходит в состояние клоаки и я, указывая себе на нос, протестую, то Фатиха решительно отвечает:

— Уборный не роза, нюхать не надо!

Вначале Фатиха с помощью соседей-татар писала на нас доносы в домком. Убедившись, что это не помогает, она пустилась на провокации: исцарапает себе лицо в кровь, выбежит на лестницу и зовёт своих татар на помощь, крича, что Анечка её избивает. Но на её беду такие провокации тоже не принесли пользу. Так и живёт она за картонной стеной как притаившийся враг.

Старшая дочь умерла в сумасшедшем доме, вторая, Ха-нифа, — нервно-психическая больная, умеренная алкоголичка, член КПСС, фабричная работница. Под влиянием алкоголя впадала в ярость, что тоже не способствует спокойствию Анечки и успеху лечения гипертонии. Она не менее опасна, чем Фатиха. Однажды она вызвала свидетелей, чтобы они удостоверили, что ночью мы пытались взломать их замок в целях ограбления квартиры. А дело было проще: младшая дочь, Рахмиля, привела с улицы неизвестного мужчину, потому что мать уехала в гости ночевать и койка была свободна, но не могла открыть дверь, так как пьяная сестра не слышала стука. Поднялись мы и увидели, как Рахмиля старается открыть дверь всем, что попадается под руку. Кстати, о Рахмиле.

Желая найти с нею общий язык, Анечка помогла ей прилично одеться. Помню, Рахмиля вышла на кухню в шляпке, с сумочкой, на высоких каблуках.

— Ну, как? Хороша?

— Да, — ответила Анечка. — Но ты, Рахмиля, никогда не подмываешься и от тебя пахнет, как от кобылы летом. Надо мыться!

И она объяснила, как это делается. Минут через десять я зашёл в умывальную вымыть руки. В ванной, финской, могущей быть белоснежной и блестящей, стояла на четвереньках Рахмиля так, как была, — в шляпке, в туфлях на высоких каблуках и с модной сумочкой в одной руке, а другой подмывалась.