Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

сегодня, а поинтересовалась только, намерена ли Ефимовская в дальнейшем держать магистерский экзамен, на что Милорадович ответила: «Да, конечно, только это будет еще во всяком случае очень не скоро!» Верно, к тому времени, когда у нее уже зубки выпадут, как говорит Маша Островская!

И. А. Шляпкин перевел как-то разговор на бестужевок, чем-нибудь уже себя прославивших, вроде [Е. А.] Дьяконовой19, химички Богдановской (или Богданович), погибшей от взрыва в лаборатории20, и т. п., а Милорадович сейчас же прибавила: «А знаете, И. А., вчера ведь наша Ефимовская свой первый экзамен государственный держала! Она и не пришла потому сегодня Вас поздравить». С каким видом и интонацией это было сказано! Как раз как если бы мать говорила о своей дочери, первой женщине, выбранной в парламент и имевшей накануне первое публичное выступление, покрывшее ее лаврами. Такая гордость была в ее тоне, такое сознание мирового значения упоминаемого факта, такое чувство собственного достоинства. Право, точно Ефимовская вчера мир перевернула.

23/IV. Прочла Аннунцио «Сильнее любви»21. Слабо; много ходульности, риторства и декламации. Что у Достоевского просто и на самом деле ужасно, то здесь разрисовано таким; как раз как украшения некоторых диких племен на лице или «страшные» маски наших детей. Что у Ницше огонь и жар сердца, то здесь – фейерверк или блестящая шутиха, и те не всегда удачны.

В общем – шумиха трескучих фраз.

И вдобавок – какая-то психическая извращенность. Много лучше «Веер лэди Уиндермайер» О. Уальда22, который прочла вчера.

Впечатление немного портится только однообразием его психического настроения, повторностью образов, типов и характеров, также некоторой долей тенденции, но в общем талант несомненный обнаруживается в нем, и отдельные сцены очень недурны. Впрочем, после шекспировских драм на меня ничем уж не угодишь: все, что пишется теперь для театра, кажется мне слабым и бледным.

24/IV. Тяжело, устала я! Отдохнуть бы теперь хорошенько, пожить хоть месяц где-нибудь вдали от всяких гнетущих мыслей и забот. Пожить бы в деревне, да так, чтобы в нее не прорывалась никакая серость, никакая будничность, никакая обломовщина. Так, чтобы было с кем душу отвести, было с кем поделиться своими радостями. Так, чтобы были эти радости…

Уснуть на это время? Нет! Жизнь уйдет, и потом опять рвись догонять ее. Да и пропустишь то интересное, что может встретиться в этот промежуток.

Пожить так, чтобы не терять нити жизни, чтобы не рвать с ней, а только побыть пока не участником, а сторонним наблюдателем ее течения; а потом – хоть опять за свой рычаг, за обычную лямку…

25/IV. Давно уж не была я в такой настоящей курсистской атмосфере, как сегодня в столовой.

Мама послезавтра уезжает, и мне надо самой промышлять насчет обеда. Вот я и пошла на Курсы.

Народу еще мало. Теперь завели моду выдавать кушанья за наличные деньги, а не по билетикам, как прежде. Причем сдачи не дают, так что приходится сначала идти в кассу менять деньги, а потом с разменянными медяками идти за обедом. Неудобство то, что в такой давке, тесноте и поспешности, какая царствует в столовой, когда все кругом кричат: «Скорее, скорее, не задерживайте других», – не одна из нас, думаю, ошибется и переплотит [так!] лишнее, как сделала сегодня и я. Но для столовой комиссии удобство, верно, то, что злоупотреблений меньше, чем бывало с купонами.

Кажется, и увеличили столовую, а места все не прибавилось: столы стоят так близко друг от друга, что, когда за ними сидят, чуть побольше отставив стулья, пройти между можно только с большим трудом. У стен тянутся длиннейшие «очереди» за первым, вторым, третьим, кашей, молоком и т. п. Тарелок, ножей, ложек никогда нет, хлеб накрошен и обломками валяется по всем столам и корзинкам, клеенки залиты жирными лужами, в стульях и местах большой недостаток.

К передним в очередях то и дело подходят новые с просьбой взять порцию и на их долю! Одни соглашаются, другие угрюмо, или презрительно, или с соответствующими наставлениями отказываются: «Несправедливо, товарищ, – говорят в таких случаях, – с какой стати будем мы задерживать тех, которые давно ждут своей очереди; становитесь сами в хвост». – Но всегда находятся сговорчивые люди, и при некоторой настойчивости и ловкости обед можно получить сравнительно скоро.

Мне долго пришлось ожидать своей порции, однако в конце концов я ее получила и села на свободный стул. Рядом сидела маленькая, худенькая курсистка, первогодница или второгодница, не старше. Она торопливо ела свою порцию битков за 14 коп. и разговаривала с другой, стоявшей напротив в очереди.

– Написали? – спросила та.

– Накатала! Сегодня вечером читать буду.

– Сколько времени вы его писали? Я свой в неделю приготовила.

– Ну, я в два часа. Три часа читала, а два писала, всего пять часов ушло на него. Боюсь только, что у меня одни стихи, весь реферат из стихов.

– Это ничего: у меня тоже были одни стихи; об нем нельзя ж писать без стихов, нужны цитаты.

– Вот еще плохо, – недовольно отзывается моя соседка, – она не указала никаких пособий, так что мне не с чего было списывать, пришлось все от себя выдумывать.

О ком был реферат, кто была эта «она», не хотевшая указать пособий, – не знаю; думаю, не в просеминарии ли Глаголевой было дело, такими рефератами, верно, особенно богат ее просеминарий23. Однако надо сознаться, что подобное отношение курсисток к работе не исключительный случай, а обычная, характерная для большинства вещь. Рефераты курсисток – в большинстве те же гимназические сочинения, а отношение к своему делу – чисто школьное, полудетское, полу просто недобросовестное.

Покончив с мясом, я пошла за кашей.

Среди дежурных находится и пожилая слушательница, которой фамилии не знаю. Я часто видела ее зимой на улице в куцой кофточке, торопливо бегущую с тетрадкой в посиневших руках без перчаток. Попадалась она мне и на Курсах в ситцевом фартуке с раскрасневшимися от кухонной жары щеками и неприятным запахом чада, распространяемым ее платьем. Не знаю, занимается ли она науками, но в столовой комиссии она работает очень энергично. Глядя на нее, мне всегда казалось, что она из того типа матерей, у которой все дети разосланы по разным местам России и она, в память их, является другом и помощником таких же, хотя и чьих-нибудь чужих детей. Ей, видно, приходилось сталкиваться с горем и нуждой, и она вышла закаленной из всех испытаний, которые ей посылала жизнь. Может быть, все это только моя фантазия, может, у нее никогда и не было детей,