Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

рабства не любили, но любили своего хозяина. Были те, кто любил сам кнут, цветочками и ленточками украшает оковы. Дали кусок мяса к ежедневной баланде — замечательно.

Разрешили в слякотный, гиблый, пронзительный день не работать, дома сидеть — благословенно будь мое право…

Когда Никита Сергеевич замахивался на выступающего Вознесенского и орал на него, я не то чтобы злорадствовал, только недоумевал: раб забыл свое место.

Особенно смешно, когда говорят, что в хрущевские времена за политику не сажали.

Или я по молодости лет не считаюсь? А те, кто за Венгрию? А после Московского фестиваля молодежи и студентов? Этапами, эшелонами подвозили.

Именно в нашем, самого легкого режима, седьмом молодых было довольно много.

Однако не ровесников. Из сверстников был один Ивик. Он оставался ростом хоть и не намного, но повыше и физически крепче меня, однако от следственных и судебных переживаний сдал, нервно расстроился, физически занемог, почему и припозднился: перед тем как попасть на седьмой, угодил в тюремную больницу и от всего этого растерялся и морально ослабел.

В лагере он повел себя как дите несмышленое, непригодное к тюремной жизни. Жался ко мне как к старшему и опытному. Напросился в мой барак, в мою бригаду. Стал я своим Зотиком тяготиться.

Жалко Зотика, единственный, с кем я на свободе знался, младший кент по делу, какая-то на мне ответственность: втянул в преступную партию. Место партийного братства должна была сменить теплота личных отношений. А отношения как раз поостыли. Оказалось, что их и не было никогда. Не о чем говорить.

Только через год подвезли молоденького эстонца, который был нам с Ивиком одногодком, а так все старше, молодые, но от двадцати пяти и выше. Их брали из институтов и университетов, а мы сразу после школы, никак не годились в друзья.

Миша Красильников

У меня в книжке он назван Миша Белилов. Красильников — Белилов. Без хитростей.

Не так уж давно, в начале пере-это самое-стройки, мне попалось его имя в таком приблизительно, по памяти, контексте:

— Репрессии были и раньше, так, в конце пятидесятых был арестован и пропал ленинградский поэт Михаил Красильников. Говорили, что его посадили за политику.

Прочитал это с каким-то новым для меня острым чувством, был потрясен. Не радостен, не горд, хотя да, может, это радость, неожиданная радость. Не умер Миша. Жив дорогой! Это у вас пропал, у нас наоборот — объявился.

У меня в лагере по возрастным причинам друзей не было. Было несколько относительно близких мне людей, или лучше так — людей, к которым я сам тянулся. Миша один из них. Хотя… хотя мы с ним и разговаривали-то друг с другом всего несколько раз, считанное число.

Потом имя Миши, теперь уже умершего, попадалось мне много раз, в частности кто-то рассказывал, как он сел. Сравнив два рассказа, я думаю, легко признать, что источник один, хотя есть значительные расхождения. Я приведу рассказ об аресте Миши Красильникова в том виде, как сам запомнил, после его личного рассказа.

На очередной демонстрации, первой после венгерского побоища, он шел в колонне своих сокурсников, исключительно умных и высокомыслящих талантов.

Были они на искусственном, измеряемом в градусах веселе, и придумалось им для сокращения утомительного пути пред светлы очи трибунообразных людей сыграть в подходящую к случаю игру «Да здравствует!».

Кто-нибудь выкрикивал букву, и начиналось соревнование. «Л»: «Да здравствует Любовь… Да здравствует Любовь Орлова… лысина… лев… Лев Абрамович… Лукоморье… лихолетье… Лермонтов… ляжки… Луспекаев… лярвы… Лавров».

И после каждого выкрика все дружно кричат: «Урррра!» И в воздух кидают что попало. Весело.

«Ж»: «Да здравствует жизнь… Жизель… Жюль Верн… Матрос Железняк… Железный занавес… жопа… маршал Жуков».

«В»: «Веласкес… Вальпургиева ночь… всепрощение… вагина… Ворошилов… варьете… влагалище…»

— Да здравствует свободная Венгрия… — остроумно ввернул Миша, взобравшись на какое-то возвышение, и загремел на шесть лет.

Ну, может, кто и скажет, что за анекдот Мишу посадили, но ведь не анекдот.

Сбоку припеку я входил в молодежную не замкнутую компанию «Елдышию».

Создал ее парень, еще до моего поступления переведенный в другое отделение, я его не встречал никогда, а теперь и имя забыл. После его отбытия безусловными лидерами этой компании остались двое, только двое ее настоящих и постоянных члена: вот этот самый питерский поэт Красильников и питерский же художник — Родион Гудзенко.

То, что отец-основатель и оба лидера были ленинградцами, определило отношение ко всем нам как жителям или почитателям северной столицы, хотя я к моменту ареста в Ленинграде никогда не был, и по ходу следствия по этапам как-то все мимо проезжал. (Позже, особенно в студенческой жизни, бывал многократно. Как минимум раз в год, но так и не полюбил холодный, казенный город. Зимний дворец, Дворцовая площадь, еще несколько поименных мест ослепительно красивы показательной, музейной и иноприродной красотой. Зато свинцовая чушка Исаакия, казарменный плац улицы Росси и весь в целом город, сырой, неуютный, остался мне чужим и чуждым. Какая-то окраинная, провинциальная Европа. Не как там. Но и не так, как здесь.)

Из двух лидеров «Елдышии» (не знаю смысла этого слова, как-то не удосужился расспросить. Свидетельство неравноправности моего положения) Миша был мне значительно более симпатичен. Был он высок и сдержан, со шкиперской бородкой вокруг лица. Разговаривал Красильников мало и, хотя весь лагерь знал, что он — поэт, вслух своих стихов не читал. Я их слышал только в исполнении Толи Тихонова (фамилия вымышленная), моего временного соседа по вагонке, который собирал лагерный фольклор и оказался стукачом (из-за чего я и сменил ему имя). Запомнил только строчку: «Чары, чары — янычары…» И то не уверен, что правильно расставил знаки препинания и нужны ли они вообще. Уже потом, много лет спустя, может быть после его смерти, я нашел целую главку «Круг Михаила Красильникова» и в ней подборку его стихов в энциклопедических размеров книге «Самиздат века». Узнал я, что Уфлянд называл Мишу своим учителем. А Бродский считал самого Уфлянда — своим. Так что Красильников приходится Бродскому дедом по поэтической линии.

Несколько упоминаний о Михаиле Красильникове встретил я в авторитетнейших статьях Евгения Рейна. Там и об их отношениях: Бродский, Красильников, Рейн, Бобышев и о смерти Миши. Написано: гениальный поэт Михаил Красильников. Не помню, чтобы он так охарактеризовал Бродского. Или это подразумевается. У меня же все это вызывает странные чувства. Радость.

Что Михаил не пропал, не забыт. Обида, горечь, вина, что не знал этого, когда было время для этого. Прошел гений рядом, и я не