Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов

впоследствии выяснилось, бывшими на зарплате у ЦРУ. Но с Мамлеевым он не мог продолжать общаться не только из-за внимания «начальства» (во всех смыслах слова) – он попросту физически не находился в Москве в последние годы перед эмиграцией Юрия Витальевича. Оставшись без средств к существованию, он отправился на Алтай, где перебивался халтурой, расписывая здания школ[213].

И все же – что за «какие-то люди», от которых Мамлеев подозрительно отмахивается? Ответ на этот вопрос дает близкий друг Ковенацкого Виктор Олсуфьев (Холодков, 1948–2015). Согласно Олсуфьеву, Владимир стал жертвой некоего Бориса Кердимуна – судя по рассказам, крайне сомнительного персонажа, вроде бы продвигавшего в московской богеме инициатические практики гурджиевского «четвертого пути», но на деле создавшего нечто вроде культа имени себя: «Из своего опыта „работы“ с Головиным и другими Борис вынес очень важный урок. Он понял, что существует способ неправдоподобно легкого манипулирования людьми. Причем люди эти могут подчиняться и работать не по принуждению, а добровольно»[214].

От воспоминаний Олсуфьева про бытность Ковенацкого в «группе Кердимуна», как это объединение называют в профильной литературе, становится не по себе. Ковенацкий постоянно подвергался унижениям: «гуру» заставлял его танцевать, чтобы заслужить еду, устраивал «товарищеские суды», портил его картины («Однажды Борис, приехав туда и в очередной раз придя в раздражение от Вовиной неаккуратности, взял только что сделанную Вовой работу, наложил на нее кучу дерьма и оставил с запиской типа: „Как ты, Вова, срешь на то, о чем я тебя прошу, так и я…“ Володя тяжело пережил эту „педагогическую“ выходку. Для него это был сильный шок»[215]).

Нездоровое влияние «методики Кердимуна» на психику Ковенацкого подтверждает его сестра, которая, однако, не могла наблюдать за жизнью брата в полной мере. «Он перестал общаться с прежними друзьями, с родителями и со мной тоже виделся все реже, в основном по делу или по большим праздникам, – вспоминает Нора Григорьева-Ковенацкая. – Жил на съемных квартирах, все больше времени проводил с Кердимуном, пока не поселился вместе с его семьей»[216].

В последние лет пятнадцать жизни (не стало Ковенацкого в 1986 году) художник бесконечно болел – психически и физически. Виктор Олсуфьев в дополнение ко всем неприятностям существования Владимира в «Казарме», как называли квартиру Кердимуна, добавляет, что у художника был крайне негативный опыт употребления психоактивных веществ – по версии Олсуфьева, наставник привел его в лабораторию, где проводились исследования свойств псилоцибина: якобы у Ковенацкого случилась передозировка, после которой его душевное здоровье было окончательно подорвано. «И хотя после „эксперимента“ остальные функции восстановились, механизм был поврежден. Это проявлялось, например, в том, что, когда Володя волновался, его движения становились неуверенными, у него менялась мимика, появлялись непроизвольные движения (в том числе „топтание“), затруднялась речь, являющаяся, как известно, также функцией этого центра. (Это напоминало паркинсонизм, хотя им не являлось.) Ну и волевая сфера <…> тоже пострадала»[217].

А вот что об этом инциденте писал сам Владимир Ковенацкий:

Это была странная лаборатория. Занимались там черт знает чем, а по-научному – парапсихологией. Там было много всякой техники, отовсюду таращились страшноватые приборы и приспособления. После опытов по телепатии и ясновидению подопытные и экспериментаторы подолгу распивали чаи и обсуждали результаты экспериментов. В этот диковинный подвал на Таганке я попал в тот момент, когда там появилось несколько доз псилоцибина. Это нечто вроде ЛСД, сильнодействующее средство, вызывающее обильные галлюцинации. Двое парней попробовали его до меня, но ничего особенно интересного не увидели. Тогда-то и вызвали меня, как человека, наделенного некоторым воображением и к тому же умеющего рисовать.

В назначенный час я в сопровождении своего близкого друга явился в лабораторию. Друг был со мной не просто так, а как необходимое условие эксперимента. Было известно, что присутствие близкого человека делает эксперимент более безопасным[218].

На этом рассказ Ковенацкого обрывается. Хотя Кердимун и не назван здесь по имени, нет никаких сомнений в том, что именно он тот самый «близкий друг», чье присутствие должно было сделать эксперимент «более безопасным». Косвенно на сильнейшую психологическую зависимость Ковенацкого от наставника указывает тот факт, что в «группе Кердимуна» состоял уже упоминавшийся в этой главе Михаил Мейлах, который также подвергался жестоким «гурджиевским» методам просветления, однако, как и многие другие кердимуновские ученики, покинул «Казарму» и пошел своей дорогой. А вот Ковенацкий и Кердимун в самых разных источниках всегда идут вместе – так, будто это один человек. Например, в архиве писателя и антологиста Константина Кузьминского они неоднократно упоминаются через косую черту: «ковенацкий/кердимун»[219]. Через запятую их упоминает и Аркадий Ровнер: «Другой московской группой „четвертого пути“ в течение более десяти лет руководил Борис Кердемун[220], работавший в паре с поэтом и художником Владимиром Ковенацким. <…> он оказался властным и волевым человеком, под влиянием которого оказались окружавшие его люди и в первую очередь его друг Владимир Ковенацкий»[221]. В архивах «Диафильма» Кердимун также нигде не фигурирует по отдельности – что неудивительно, поскольку сам он не умел рисовать, хотя с помощью своего друга и вступил в Московский горком художников.

Последней каплей для Ковенацкого стал случай, произошедший в 1978 году. Ему под влиянием «духовного учителя» захотелось покинуть Советский Союз – целью были США. Из страны, однако, его не выпустили не соответствующие органы, а первая жена (та самая, которая, по версии сестры Ковенацкого, вышла за него ради комнаты в коммуналке): по словам Норы Григорьевой-Ковенацкой, бывшая супруга стала вымогать у него некую сумму взамен алиментов[222] (Олсуфьев называет точную цифру – две тысячи долларов). Кончилось все тем, что Кердимун уехал в Штаты один, а у Ковенацкого случился тяжелейший нервный срыв, который привел его в печально известную больницу имени Кащенко (ныне Алексеева). «После выписки приступы возбуждения прекратились, – пишет доцент Института ментальной медицины Северного государственного медицинского университета Игорь Якушев. – Художнику было назначено поддерживающее психотропное лечение. Ковенацкий по-прежнему жил у родителей, но он смог возобновить работу»[223].

За два года до смерти состояние Ковенацкого резко ухудшилось – после очередного стационара ему диагностировали лекарственный паркинсонизм, он практически не мог двигаться. Отмучился Ковенацкий в 1986 году. Если верить Олсуфьеву, умирал он тяжело. Это свидетельство невозможно подтвердить или опровергнуть, но Виктор так описывает последние дни нежнейшего из московских метафизиков:

Володи почти уже не было. Он страшно исхудал. Вова был крупным мужчиной, в теле. Неизвестно, что с ним делали, но за короткое время его превратили в обтянутый кожей скелет. Половина головы обрита, на ней были