Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой - Донна Орвин

целей. По мере работы Достоевского над черновиками Кармазинов делает «гадкую шутку», которую Верховенский в своем нарциссизме не подхватывает. Публика от него «без ума», так как Кармазинов уверил всех, что он «чрезвычайно умный человек».

Великий писатель говорит Нечаеву: «Я уверил их здесь всех, что вы чрезвычайно умный человек, и они от вас без ума (Губернаторша)». NB. А Варвара Петровна в противоположность Губернаторше завела вечера и переманила Нечаева. Соперничество помогло славе и объясняет успех Нечаева. Нечаев для своих целей их мирит.

Нечаев не понял язвительного остроумия в словах Великого писателя. Тот думает про себя: «Он не только не понял моего остроумия, но ему и дела нет, что он не понял».

NB.) Таким образом Великий писатель способствовал распространению славы Нечаева и послужил основанием к его славе[350].

Хотя Кармазинов и льстит Верховенскому, он не принимает ни его самого, ни его дела. Кармазинов – скептик и аналитик, и именно так Страхов в двух своих письмах изображает Тургенева. Вот что Страхов говорит о Тургеневе-писателе, не о человеке:

Вот, в самом деле, человек до страсти, до болезни увлеченный идеею прогресса. Он следит за нею со всею зоркостью своего поэтического ума; он беспрестанно ищет, он ждет с минуты на минуту – вот-вот эта идея воплотится, вот она примет живые черты. Но, пожираемый желанием видеть свой идеал в действительности, поэт в то же время полон беспощадного анализа и самого пронзительного скептицизма. Им обладает в высшей степени тот бес, о котором один из критиков говорит в шуточных стихах, намекающих, впрочем, на сериозные мысли:

«Бес отрицанья, бес сомненья,

Бес, отвергающий прогресс»[351].

«Свободный ум», который восхищает в Тургеневе и Страхова, и Достоевского, присутствует и у Кармазинова, как в его низшей форме, «язвительного остроумия», так и в более привлекательной способности осознать и оценить масштаб кризиса в России. Оба таланта проявились в его продолжительной речи, обращенной к Петру Верховенскому, в окончательном тексте романа[352]. Есть и еще один персонаж в романе, ценящий аналитические способности Кармазинова, о которых ему рассказал Петр Верховенский, – это Ставрогин.

– Знаете еще, что говорит Кармазинов: что в сущности наше учение есть отрицание чести и что откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека с собой увлечь можно.

– Превосходные слова! Золотые слова! – вскричал Ставрогин. – Прямо в точку попал. Право на бесчестье – да это все к нам прибегут, ни одного там не останется! А слушайте, Верховенский, вы не из высшей полиции, а?[353]

Что Кармазинов осознаёт, а Ставрогин ценит, это «свободу» русского ума от моральных ограничений. Свободный ум Тургенева открывает ему как чистому аналитику подобные истины, но дальше он не идет. В еще одной статье, появившейся в «Заре» (февраль 1871 года), которую Достоевский мог также прочесть с интересом, Страхов приписывает негативизм Тургенева его знакомству в 1840-х годах с работами Макса Штирнера и других авторов, которых называет «настоящими нигилистами»[354]. В черновиках романа имеется фрагмент, где речь идет об органичном для Кармазинова консерватизме, и это соответствует идее Страхова о том, что ум, подобный тургеневскому, должен в конечном счете отвергать «прогресс» (под которым Страхов подразумевает стремление к идеям социального переустройства). Этот фрагмент имеет заглавие (подчеркнутое) «Нечаев и Кармазинов», а поскольку персонаж именуется Кармазиновым, он был создан на позднем этапе творческой истории романа.

Кар<мазинов>: «Руководящей великой идеи нет, есть au jour le jour, всегда так было. Мы, консерваторы, всего более нигилисты, мне всегда так казалось. У вас по крайней мере энтузиазм. Убил ямщика – энтузиазм расстроенных нервов. <…> Я пригляделся к нашим консерваторам вообще, и вот результат: они только притворяются, что во что-то веруют и за что-то стоят в России, а в сущности мы, консерваторы, еще пуще нигилисты. <…> Хороший повар, имение. Спешу реализовать свое имение и убраться. Когда это будет?» (т. е. революция)[355].

«Энтузиазм», подпитывающий нигилизм, противоречит его рационализму, потому что энтузиазм должен служить какому-то идеалу, и как таковой он не может быть чисто рациональным. Вот что имеет в виду Кармазинов. Такие люди, как он, – консерваторы-нигилисты, – последовательны: они действительно не верят ни во что, кроме себя и собственных интересов, что и должно соответствовать позиции радикалов.

Заключение

Конечно, и для самого Тургенева важен в «Отцах и детях» энтузиазм Аркадия и даже Базарова, тогда как подлинные нигилисты публично выражать воодушевление не могли. Более того, в отличие от Кармазинова, Тургенев ни в жизни, ни в творчестве не был наделен сознанием самоудовлетворенности[356]. Кармазинова не беспокоят следствия его собственного рационализма и атеизма. Даже больше, чем Петр Верховенский, он доволен собой и поэтому, как говорит в черновиках Степан Трофимович сыну, не способен к развитию: «Вы последние, и именно потому, что считаете себя первыми. В самодовольствии вашем осуждение ваше. Таким нет развития»[357]. Напротив, Тургенев, каким его представляет Страхов в своих статьях, «пожираем желанием видеть свой идеал в действительности». Страхов не отрицает в Тургеневе романтической тоски по полноте и цельности, по единению с чем-то большим, чем он сам. Однако, на взгляд Страхова – и Достоевский согласился бы с ним, – приговор Тургеневу выносит его собственный чрезмерно рациональный ум, отвергающий любые идеалы. По убедительной формулировке Юрия Никольского, Тургенева волновала проблема свободы от догм, тогда как Страхова и Достоевского занимала проблема свободы воли, которая в конечном счете связана с идеалами[358].

Персонаж в «Бесах», на которого подлинный Тургенев более всего похож, – Ставрогин. Как и Ставрогин, подлинный Тургенев тоскует по добродетели, или идеалу, но не надеется на возможность его достижения. Как и Ставрогин, он одержим, опять же в понятиях и категориях Страхова, «бесом» анализа и негативизма; в лучших его произведениях его приверженность анализу глубока и искренна. Могла ли повлиять метафора Страхова из рецензии на «Отцов и детей» на выбор Достоевским названия для романа? Этого, конечно, нельзя знать наверняка, но сам метафорический язык устанавливает связь между Страховым и Достоевским.

Можно представить русскую культуру Нового времени, а внутри нее русское понимание психики как стремления к цельности и разнообразные попытки ее достижения[359]. В этой перспективе Тургенев выглядит неудачником не только как человек, но и как писатель, поскольку идеи цельности в своих произведениях не воплотил; именно таким Страхов представил его в трех статьях, которые рассматривались выше. Достоевский выступил критиком