Валерий Михайлов - Боратынский

Братья по «Союзу поэтов» задели всю без исключения 15-разрядную братию: издателя А. Измайлова, переводчика Н. Остолопова, стихотворцев В. Панаева, О. Сомова, М. Лобанова, Д. Княжевича, Д. Хвостова, досталось и цензору А. Бирукову. Однако если сатирические куплеты Боратынского и Дельвига ходили только в рукописных списках, то журнал Измайлова развернул целую кампанию в печати, из номера в номер обличая «модных» поэтов. Поначалу «благонамеренные», недолго думая, ответили в духе самих куплетов, попросту собезьянничали:

Барон я! баловень Парнаса.В Лицее не учился, спалИ с Кюхельбекером попалВ певцы 15-го класса.

Я унтер — но я сын Пегаса.В стихах моих: былое, даль,Вино, иконы, <б….>… жаль,Что я 15-го класса.

Не только муз, но и ПегасаСвоею харей испугалИ, совесть потеряв, попалВ певцы 15-го класса.

Потом принялись сочинять вирши по отдельности. Измайлов туповато шутил, хромая ударениями, над Боратынским:

Остёр, как унтерский тесак.Хоть мыслями и не обилен,Но в эпитетах звучен, силен —И Дельвиг сам не пишет так!

Остолопов бранил его же, неграмотно и неприлично:

Он щедро награждён судьбой!Рифмач безграмотный, но Дельвигом прославлен!Он унтер-офицер, но от побойДворянской грамотой избавлен.

Б. Фёдоров сначала попытался высмеять Боратынского в отдельном стихотворении («Он в людях ест и пьёт за трёх») — в упор не видя в нём поэта, а затем принялся за всю троицу:

            Сурков Тевтонова возносит;Тевтонов для него венцов бессмертья просит;Барабинский, прославленный от них,            Их прославляет обоих.Один напишет: мой Гораций!Другой в ответ: любимец граций! <…>Тевтонова Сурков в посланьях восхвалял:            О Гений на все роды!Тевтонов же к нему взывал:            О баловень природы!            А третий друг,            Возвысив дух,Кричит: вы баловни природы!А те ему: о Гений на все роды! <…>

О. Сомову, видимо, показалось, что он написал сатиру: «<…> Хвала вам, тройственный союз! / Душите нас стихами! / Вильгельм и Дельвиг, чада муз, / Бард Баратынский с вами! <…>» и т. д., хотя ничем сатирическим в стихах и не пахло…

Кюхельбекеру, пииту возвышенному, было не до вирш «благонамеренных»; Дельвиг вновь не пожелал тратить попусту время; Боратынский же ответил оппонентам не чинясь — несколько грубоватыми эпиграммами.

Я унтер, други! — Точно так,Но не люблю я бить баклуши.Всегда исправлен мой тесак,Так берегите — уши!

И следом, издателю Измайлову:

Ты ропщешь, важный журналист,На наше модное маранье:«Всё та же песня: ветра свист,Листов древесных увяданье»…Понятно нам твоё страданье:И без того освистан ты,И так, подвалов достоянье,Родясь гниют твои листы.

Но тут подошло время для вещей куда более серьёзных — посланий Гнедичу, который «советовал сочинителю писать сатиры».

Осталось неизвестным, насколько коротким было знакомство Боратынского с Гнедичем, как часто встречались они за важными беседами. Несомненно, такие встречи были: молодой поэт искренне уважал старшего собрата, а тот следил за его творчеством и видел истинный талант. Николай Иванович Гнедич был знаменит прежде всего великолепным переложением на русский язык «Илиады» Гомера. Современники ясно понимали: эта работа подвижничество и подвиг. Гнедич не скрывал своих взглядов: поэзии надобно служить, как отчизне, без высокой цели нет истинного поэта. Летом 1821 года он произнёс в Вольном обществе любителей российской словесности пламенную речь и призвал сочинителей к выполнению гражданского долга: «владеть пером с честью», бороться «с невежеством наглым, с пороком могущим». Вполне возможно, что Гнедич прочитал в списках куплеты о певцах 15-го класса: это могло его только огорчить: разве допустимо разменивать талант на пустяки! И, вероятно, при встрече или же в беседе он посоветовал Боратынскому всерьёз отнестись к сатире. Боратынский ответил Гнедичу двумя пространными посланиями, честными и глубокими. Сам размер, выбранный для них, — чеканный шестистопный ямб — свидетельствует, как ответственно он отнёсся к этому заочному разговору.

Враг суетных утех и враг утех позорных,Не уважаешь ты безделок стихотворных;Не угодит тебе сладчайший из певцовРазвратной прелестью изнеженных стихов:Возвышенную цель поэт избрать обязан.

К блестящим шалостям, как прежде, не привязан,Я правилам твоим последовать бы мог,Но ты ли мне велишь оставить мирный слогИ, едкой желчию напитывая строки,Сатирою восстать на глупость и пороки?Миролюбивый нрав дала судьбина мне,И счастья моего искал я в тишине;Зачем я удалюсь от столь разумной цели?И, звуки лёгкие затейливой свирелиВ неугомонный лай неловко превратя,Зачем себе врагов наделаю шутя?Страшусь их множества и злобы их опасной. <…>

Боратынский не отрицает «полезности» сатиры для общества, но ему самому не по душе «язвительных стихов какой-то злобный жар», да и сомневается он в том, что слово способно ужаснуть порочных людей:

Но если полную свободу мне дадут,Того ль я устрашу, кому не страшен суд,Кто в сердце должного укора не находит,Кого и божий гнев в заботу не приводит,Кого не оскорбит язвительный язык!Он совесть усыпил, к позору он привык. <…>

Не верит он обществу: слишком велико «людское развращенье», и даже самого благородного гражданина оно судит по себе и видит в нём не его искренний подвиг, а «дурное побужденье».

Нет, нет! разумный муж идёт путём инымИ, снисходительный к дурачествам людским,Не выставляет их, но сносит благонравно;Он не пытается, уверенный забавноВо всемогуществе болтанья своего,Им в людях изменить людское естество.Из нас, я думаю, не скажет ни единыйОсине: дубом будь, иль дубу — будь осиной;Меж тем как странны мы! Меж тем любой из насПереиначить свет задумывал не раз.

(«Г<неди>чу», 1822–1823; 1826; 1833)