Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

Позже, когда Уилли поступил в Кембридж и поселился там, где когда-то жил его отец, Чарлз говорил с ним уже как мужчина с мужчиной, тактично и почтительно рассказывая о преподавателях и учебных курсах, мягко посмеиваясь над родительскими нравоучениями вообще и, в частности, над тем, с каким восхитительным благоговением принимают их младшие братья Уилли.

«Вот, кстати, как-то вечером сказал я Фрэнку — он сейчас делает большие успехи по-французски, — что он потом всю жизнь будет говорить себе за это спасибо, а через несколько дней Ленни препарировал что-то под моим микроскопом, обернулся ко мне и очень серьезно спрашивает:

— Ты как думаешь, папа, буду я потом всю жизнь говорить себе за это спасибо?»

Ну и, разумеется, Чарлз по-прежнему наставлял сына. Не забыв собственное праздное житье в Кембридже, он полон щемящего беспокойства за Уилли:

«Я очень надеюсь, что ты будешь верен уже сложившимся привычкам и останешься так же деятелен и трудолюбив: от этого, главным образом, будут зависеть твои успехи в жизни. На сем покончим с наставлениями, а впрочем, есть такой старый добрый обычай: кто платит, тот имеет право проповедовать, ну а поскольку платить придется мне… то я и позволил себе эту проповедь».

Памятуя и о том, что сам был лишен честолюбия отчасти из-за сознания своей обеспеченности, он откровенно объясняет сыну положение вещей: Уилли должен во что бы то ни стало приобрести профессию. «Ты сам понимаешь, когда мое состояние поделят на вас восьмерых, его не хватит на то, чтобы каждый мог жить в достатке и своим домом, и тех, кто не будет работать, ждет бедность (правда, на пропитание им, слава богу, будет хватать всю жизнь)». Письма к Уилли полны рассуждений о деньгах и об умении бережно их расходовать.

Неудивительно, что Чарлзу хотелось видеть Уилли учтивым и хорошо воспитанным. «Добр ты бываешь почти всегда, — писал он, — тебе не хватает лишь того, что достается гораздо легче, — внешней видимости. Верь мне, существует один-единственный способ усвоить хорошие манеры: стараться делать приятное окружающим — твоим товарищам-студентам, слугам — словом, каждому. Пожалуйста, родной мой мальчик, вспоминай про это иногда, ведь ума и наблюдательности тебе не занимать». Уилли вырос самым очаровательным, но и самым эксцентричным из молодых Дарвинов. Много лет спустя он подтвердил, что отец сам был верен на деле всему, что проповедовал на словах.

«Кому хоть раз посчастливилось сидеть с ним за одним столом… в тесном кругу добрых друзей, а особенно если соседкой его оказывалась милая женщина, — тот не скоро такое забудет. С ним каждый чувствовал себя легко и просто, он болтал, весело смеялся, оживленно поддевал, поддразнивал, но не обидно, а лишь забавно и даже лестно; притом к гостю он всегда относился уважительно и неизменно старался вовлечь нового человека в общий разговор».

Изо дня в день собственным примером Чарлз сообщал другим свой интерес к природе, свою веру в эксперимент, свою любовь к правде. Естественно, все молодые Дарвины увлекались биологией и рвались помогать отцу. Но оттого, что это были его дети, он по скромности зачастую сомневался, по силам ли им справиться с той или иной работой; когда же им все прекрасно удавалось, не мог прийти в себя от изумления и расхваливал их на все лады, а они над ним подтрунивали. Со временем из них вышли по-настоящему дельные помощники, и он во многом на них полагался.

Он никогда не мог уделить им особенно много времени. Понятно, они мешали ему в часы работы, но так умеренно, как редко бывает в доме, где есть дети. И не оттого, что очень уж перед ним робели. Один из них, четырех лет от роду, так ценил в отце товарища по играм, что как-то раз попытался выманить его из кабинета взяткой в шесть пенсов. Его дочь Генриетта писала уже после его смерти: «Помню, какое терпеливое у него было выражение лица, когда он мне однажды сказал:

— Если можно, не входи ко мне больше, а то меня сегодня уже очень много раз отрывали».

По части строгости в воспитании Чарлз не достиг тех высот, до каких поднимались его современники. По мнению родных, дети были «определенно избалованы». Правда, когда было необходимо, он умел вполне правдоподобно изобразить сурового викторианского папашу. В одном из писем к Уилли несколько раз встречается: «Надо, надо задать тебе основательную выволочку». А Ленни вспоминает некий «ужасно строгий» разговор по поводу испачканной курточки. Но такое случалось редко. Влияние Чарлза основывалось на его разительной способности вызывать интерес и сочувствие: дети больше хотели сделать приятное ему, чем себе.

Самое страшное для них было отвлечь его от работы, зайдя за липким пластырем — пластырь хранился в его кабинете. Во-первых, он огорчался, что кто-то из них порезался, но главное — не выносил вида крови. Несомненно, дети из сострадания перенимали отцовскую чувствительность, и она, таким образом, оберегала его от вторжений.

Ну а уж когда он болел, словно темная туча нависала над всем семейством. Дети играли нехотя, притихшие, подавленные. И даже когда он бывал здоров, они иногда как будто чуяли нечто затаенное, что гнездилось глубже всяких болезней. Совсем маленьким Ленни как-то подбежал к отцу, когда тот вышел прогуляться, «сказав два-три ласковых слова», он «отвернулся, словно не в силах больше произнести ни звука. И вдруг меня пронзила уверенность: ему не хочется больше жить». Разумеется, Чарлз старался показать, особенно в разговорах с детьми, что у него счастливая жизнь. Одна только Эмма знала, как он страдает. Во время очередного курса водолечения Чарлз писал своей сестре Сьюзен: «Доктор Галли великодушно разрешил мне на этой неделе шесть понюшек табаку, который и составляет главное мое утешение, не считая мыслей о себе с утра и до вечера, да жалоб (?) Эмме, которая, видит бог, думает обо мне ничуть не меньше, чем я сам».

К болезням в семье относились с обостренным вниманием. «Какое-то сочувственное упоение слышалось в голосах Дарвинов, — вспоминает одна из внучек, — когда, обращаясь к кому-нибудь из нас, детей, они говорили, например:

— Так у тебя, бедная кисонька, очень болит горлышко?

Чарлз был такой милый, такой уютный, больной, Эмма — такая неутомимая, любящая нянька, что дети просто не могли устоять против соблазна поболеть. Конечно, положение вдвойне осложнялось их наследственностью. Все дети, кроме Уильяма, проявляли склонность к меланхолии, а Этти, Горас и позже Джордж страдали тем же недугом, что и их отец».

В 1851 году Дарвин потерял свою десятилетнюю дочь Энни. Характерно, что его горе находит себе выражение в образах, подсказанных все тем же даром наблюдательности. Он посвятил ей воспоминания, в которых подробно описывает ее черты и привычки: