Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

на Троицкой улице был построен новый дом для писателей, куда постепенно стали заселять наиболее авторитетных и признанных «мастеров слова». После переезда одних писателей постепенно освобождалась жилплощадь, которую распределяли между писателями рангом ниже. С немалым трудом Евгений и Катя получили две комнаты на Литейном проспекте. Один из соседей Шварцев по этой квартире, художник Калужнин, «чудак от темени до пят», как описывает его Шварц, жил в «пыльном логове»: «Пыль, копоть, грудой сваленные холсты. Керосинка. Остатки еды. На мольберте картина, тоже будто написанная пылью и посиневшая от холода», и вторая соседка «совсем уж безумная». Меблировка была также крайне скромной, зато появился письменный стол, который Шварц описывает так: «Столик был крошечный и имел дурную привычку становиться на колени, роняя на пол рукописи и чернильницу. Передние ножки у него как-то подгибались».

Но всё это было вторичным для Евгения. «Теперь я понимаю, что сильнее всего в моей жизни была любовь, – вспоминал Шварц. – Любовь к Милочке определила детство и юность. Первый брак был несчастным потому, что домашние яды выжгли, выели любовь из моей жизни. Но вот я стал искать, придумывать влюбленность. Притворяться. Пока в 1928 году не встретился с Катей, и кончились неистовые будни моей семейной жизни. Снова любовь, не слабее первой, наполнила жизнь. И я чудом ушел из дому. И стал строить новый. И новее всего для меня стало счастье в любви. Я спешил домой, не веря себе. До тех дней я боялся дома, а тут стал любить его. Убегать домой, а не из дому».

Тем временем с мая 1929 года начались репетиции «Ундервуда» в ТЮЗе. Вот характерная запись в дневнике Б. Зона от 23 июня, дающая представление о реакции на спектакль театрального руководства: «Вчера открытая генеральная репетиция прошла с большим успехом и совершенно без накладок. В заседании Худсовета после просмотра развернулся весьма оживленный диспут. Одни (Дрейден, Мазинг, Подминский) признают спектакль и со стороны формальной, и со стороны идеологической. Они указывают ряд маленьких недочетов, но в целом говорят об “Ундервуде” как о блестящем, интересном спектакле. Другие (Ромм, Канатчикова), признавая формальные достоинства вещи, настаивают на прежних своих сомнениях: мистика, жуть, мачеха и проч. Отдельно глупости говорит Дальский… А в общем, прием положительный, а принимая во внимание зрительный зал, отличный».

В печати также появились отклики на новую постановку. «Увлекательный “детский детектив”, построенный Е. Шварцем на обычной сказочной конструкции, был встречен на общественном просмотре спектакля общим одобрением, – сообщал Владимир Гранат. – “Ундервуд” открывает новый период в работе театра – период современной детской сказки, совсем не похожей на наше традиционное представление о сказочном жанре».

«Ундервуд» стремительно завоевывал успех у зрителей. Весь Детский отдел ГИЗа побывал на премьере. После выхода спектакля об «Ундервуде» с необычайным единством писали во всех театральных обзорах Ленинграда. «Первый раз в жизни я испытал, что такое успех, в ТЮЗе на премьере “Ундервуда”, – писал Шварц. – Я был ошеломлен, но запомнил особое послушное оживление зала, наслаждался им, но с унаследованной от мамы недоверчивостью. Но даже неумолимо строгие друзья мои хвалили. Житков, когда я вышел на вызовы, швырнул в общем шуме, особом, тюзовском, на сцену свою шапку. Утром я пришел в редакцию. Все говорят о текущих делах. Я закричал: “Товарищи, да вы с ума сошли! Говорите о вчерашнем спектакле!” Неумолимые друзья мои добродушно засмеялись. Молчаливый Лапшин[59] убежденно похвалил. Я был счастлив».

* * *

Тот год был годом начала новой жизни и небывалого счастья для Евгения – счастья в любви и счастья первого писательского признания. «Настоящее счастье, со всем его безумием и горечью, давалось редко. Один раз, если говорить строго. Я говорю о 29 годе», – вспоминал он незадолго до смерти.

Невозможно не сказать здесь об удивительной схожести судьбы Шварца с судьбой другого замечательного драматурга, литературная жизнь которого в отличие от Шварца развивалась главным образом в Москве.

В 1929 году Мастер Михаил Афанасьевич Булгаков встретил свою Маргариту – Елену Сергеевну Шиловскую (в девичестве Нюрнберг), что определило не только его личное счастье на долгие годы, но в огромной степени и его творчество, и судьбу его литературного наследия. В тот год в определенном смысле произошло если не скрещение, то близкое схождение судеб Булгакова и Шварца, никогда не встречавшихся лично и не оставивших отзывов и записей о творчестве друг друга.

Однако сходство между двумя этими литераторами не ограничивается судьбоносным для каждого из них годом. Они принадлежали к одному поколению, одному кругу интеллигенции, оба происходили из южных областей России и оба, получив образование, не имеющее к литературе никакого отношения, устремились в столицы в надежде найти себя в литературе. Оба они оказывались душой любого общества благодаря блестящему чувству юмора и свойственному им обоим мастерству импровизации, для обоих с детства, начиная с семейных театральных постановок, театральная сцена была частью их внутреннего мира. Им обоим пришлось немало времени посвятить литературной поденщине до тех пор, пока каждый из них не вышел на свой путь в литературном творчестве. И хотя к 1929 году Булгаков уже был автором пяти пьес, постановки четырех из которых с огромным успехом прошли в нескольких театрах Москвы, и пик его официального признания был уже пройден, а Шварц только нащупал свой путь в драматургии, став автором лишь одной нашумевшей в Ленинграде пьесы, каждый из них не раз задумывался о подлинности своего призвания – ведь оба они были людьми сомневающимися и испытывали периоды отчаянной неуверенности в себе.

Впоследствии мы коснемся и других параллелей в судьбах Шварца и Булгакова, а пока что ограничимся упоминанием о том, что 1929 год стал поистине годом водораздела между прошлым и будущим этих двух великих драматургов.

Глава шестая

Новые горизонты

Счастье новой жизни давалось Евгению и Кате непросто. Катя всё чаще болела, и болела порой трудно. Отношения Евгения с прежней семьей тоже становились всё сложнее. Он всё больше привязывался к дочке, но каждая встреча с Гаянэ была тяжела для обоих. Как рассказывала Гаянэ Николаевна Евгению Биневичу, она узнала об отношениях Евгения и Кати летом 1929-го, незадолго до ухода Шварца из семьи. «Мы выяснили отношения, и в октябре он окончательно ушел. Его вещички я выбросила ему в окно», – вспоминала она.

Ощущение Евгением своей вины перед дочкой и бывшей женой было неотступным, и он не уклонялся от расплаты. «В декабре 29 года Катюша очень тяжело заболела, – рассказывал Шварц. – Сил нет рассказать, как и почему. И я, как теперь вижу, принял этот удар добросовестно, расплачивался по мере сил. <…> … C ужасом вспоминаю о тех днях и ночах».

Его любовь к дочери росла вместе с ней, пронизывала всю жизнь,