Песня длиною в жизнь - Мишель Марли

за дверью, прежде чем выйти. В коридоре царила тишина, из кухни доносился гул голосов, шум и смех, гремела посуда и звенели стаканы. Хотя комнаты не отапливались, ноги ощутили приятное тепло. Она не спеша вернулась к остальным. Лидия и Ив стояли рядом, как будто и не было разговора о праведности Эдит, слегка похожего на спор. Лидия держала в руках стопку тарелок, а Ив откупоривал бутылку вина.

— В честь праздника мы сегодня ужинаем в столовой, — объявила мама. — У нас сегодня настолько дорогая гостья, что мы не можем оставаться на кухне.

— Обычно мама открывает столовую только на Рождество, для свадеб и похорон, — добавила Лидия. — И, скорее всего, она это сделает, когда Джулиано вернется домой.

Эдит улыбнулась ей.

— Тогда давайте просто представим, что это Рождество.

Все засмеялись.

— Пойдемте, мадам, — пригласил ее Джованни Ливи. — Присядьте, пожалуйста, рядом со мной.

Луи и Симона, молча державшиеся позади всех тоже последовали в соседнюю комнату, где чувствовался слабый запах порошка от моли, лаванды и воска Эдит была убеждена, что раньше вся эта старомодная мебель была накрыта чехлами, а окна открывались только раз в несколько месяцев. Ткань во время оккупации благополучно перешили в блузки или рубашки, а окна по-прежнему оставались закрытыми. И все же она чувствовала себя здесь удивительно комфортно. Чувство глубокого единения семьи, которое Эдит уже ощутила, подслушав разговор Ива и Лидии, еще усилилось во время ужина. Было шумно, весело, все много общались. Она мало участвовала в общем разговоре, потому что была немного ошеломлена напором многолюдного семейства Ливи. Иногда все говорили наперебой, потом отец повышал голос, и все слушали его комментарии, он шутил, и все звонко смеялись. Это происходило так быстро, что Эдит едва поспевала за ними. Со стороны их смех немного напоминал веселую нескончаемую барабанную дробь. Тепло, исходившее при этом от каждого слова и жеста, она ощущала так же явно, как ласковое прикосновение. Хотя Эдит понимала только половину, она чувствовала себя частью этого застолья. Она сосредоточилась на меню, искренне восхищаясь кулинарными умениями хозяйки дома и потягивая сладкое вино. Вероятно, это было просто легкое деревенское вино из Прованса. Все прошло просто идеально.

Многочисленные родственники обещали вернуться к завтраку.

Немного стесняясь, Лидия сказала на прощание:

— Я бы с удовольствием сделала вам прическу, если позволите.

Удивленная Эдит посмотрела на молодую женщину, которая, как она знала от Ива, была ее ровесницей. К счастью, в этот момент Эдит вспомнила, что Лидия парикмахер.

— С удовольствием, — ответила она. — И я была бы рада, если бы мы стали подругами. Зови меня, пожалуйста, Эдит.

Лидия раскрыла руки для объятий и наклонилась, чтобы поцеловать ее в обе щеки. Эдит показалось, что теперь ее окончательно приняли в семью Ливи.

Перед отъездом Эдит высунула голову из окна лимузина и улыбнулась провожающим. Семья Ива собралась перед домом, все кричали: «Спокойной ночи!», «До завтра!» и непрерывно махали руками. Эдит думала о предстоящем завтраке с семейством Ливи как о возвращении домой, а ночь в гостинице стала едва заметной промежуточной остановкой.

— Иметь такую семью — мечта, — пробормотала она.

Ледяной мистраль и встречный поток воздуха ударили ей в лицо. Она закрыла окно и откинулась на сиденье.

— Ты плачешь, — тихо заметила Симона.

Эдит вытерла влажные веки.

— Это от ветра. И потому что я счастлива.

ГЛАВА 21

Их счастье длилось ровно двадцать четыре часа.

Серия концертов в Марселе началась многообещающе. Луи организовал выступление Эдит и Ива в «Варьете Казино», когда-то популярном театре оперетты, расположенном на бульваре Канебьер. Это заведение работало даже во время оккупации, а не ждало своего открытия, как знаменитый «Алькасар»[59].

До войны Эдит давала в Марселе концерты, имевшие феноменальный успех, теперь она хотела повторения этого триумфа. Чтобы Ив почувствовал себя в родном городе на равных с ней, она настояла, чтобы их имена на афише при входе были написаны шрифтом одного размера: «Эдит Пиаф» — черными буквами наверху, и ее портрет слева, «Ив Монтан» — белыми буквами внизу, и его портрет справа.

Она хотела, чтобы их воспринимали как дуэт, чтобы все видели, что они пара, все: публика, его семья и их соседи. И ей это удалось. Однако хорошее настроение испарилось, когда Ив исполнил шансон «Мадемуазель Софи». Он медленно, с элегантной небрежностью вышел на сцену — сын города, вернувшийся домой и радующийся этому. Ива явно вдохновили громкие овации, а Эдит, сидя в заднем ряду, держала за него кулаки, чтобы все прошло удачно.

После аплодисментов в зале воцарилась напряженная тишина. Ив стоял перед публикой и выжидал, как его учила Эдит. Прожектор выхватывал из темноты его высокую темную фигуру. Затем из оркестровой ямы зазвучала труба: вместо простой деревенской мелодии, которой ожидали люди, послышался приглушенный джаз, и Ив запел «Мадемуазель Софи», которую Эдит написала для него.

Ей сначала показалось, что публика застыла. Потом где-то что-то звякнуло. Еще раз. К музыке стал примешиваться странный звон. Эдит потребовалось время, чтобы осознать, что происходит. Она ничего не понимала, пока не разглядела тени людей, встающих со своих мест и поднимающих руки, чтобы что-то бросить вперед. Со значительным опозданием она заметила, что на сцену летели монеты. Здесь это символизировало провал…

«Когда марсельцы идут в театр, они берут с собой автомобильные клаксоны, помидоры и тухлые яйца. Клаксон производит довольно много шума, а все остальное из принесенного летит на сцену, если публике не нравится выступление. Сначала я очень боялась, что меня закидают чем-то таким. Но знаешь, со мной тогда все было в порядке, я понравилась зрителям».

Действия публики в точности соответствовали рассказам Ива о том, как ведут себя в Марселе недовольные зрители. К сожалению, им нравился старый Монтан, а новый явно не угодил.

Эдит зажала рот руками, чтобы не закричать. Она с ужасом смотрела на происходящее и всем сердцем восхищалась храбростью Ива. Он сделал вид, что не замечает оскорблений, продолжал петь то, что было запланировано, с таким воодушевлением, будто в конце его ожидает признание публики. Эдит так возмутилась поведением марсельцев, что даже подумывала о том, чтобы отменить собственное выступление. Но, конечно, это было невозможно. Это непрофессионально, и Иву такой ее поступок все равно ничем не помог бы. К счастью, в зале нет никого из его семьи, подумала Эдит, и ощутила нарастающее отчаяние.

В «Варьете Казино» планировались