Торжество самозванки. Марина Цветаева. Характер и судьба - Кирилл Шелестов

Марию Александровну Мейн принес, по-видимому, все тот же аист, который когда-то принес и ее отца. Это был особенный аист, имевший эксклюзивный контракт с семейством Мейн и поставлявший в него только взрослое потомство. Самого Александра Даниловича он подхватил, когда тот уже приближался к пятидесяти годам; а после обеспечил его дочерью – некрасивой, нескладной высокой женщиной, выглядевшей много старше своих двадцати лет.

В результате, детство и юность цветаевской матери – столь же таинственны и загадочны, как и биография ее отца. Скажем, Иван Владимирович был всего лишь бедным поповичем, но о его прошлом сохранилось множество подробностей, включая самые мелкие, незначительные, зато «дочь известного и богатого человека» выросла будто на другой планете.

«Кирилловен», с их хронической неспособностью к анализу, это ничуть не смущает; они довольствуются повторением вымученных восторгов, рассыпанных Мусей и Асей уже в зрелом возрасте в адрес их покойной матери.

«Упоение музыкой, громадный талант… способность к языкам», (это, конечно, Муся) – «блестящая память, великолепный слог, стихи на русском и немецком языках, занятие живописью. Гордость, часто принимаемая за сухость, стыдливость, сдержанность, неласковость (внешняя), безумие к музыке, тоска.»

Действительно, тоска. Зачем было так глупо придумывать стихи «на русском и немецком», если сама же Цветаева с неизжитой за долгие годы обидой повествует в своих очерках, как мать грубо распекала ее тягу к сочинительству стихов и отнимала у нее бумагу, чтобы она их не писала?

А в чем заключался «громадный талант» Марии Александровны? В способности к языкам? Она знала немецкий и французский, возможно, немного читала на итальянском и английском. Это, конечно, очень хорошо, но для нашего времени, когда подавляющее большинство населения и русский-то не знают, а мысли и чувства выражают с помощью нескольких матерных слов. Но в конце XIX века это было явлением вполне обычным, тем более, что языки Мария Александровна учила не сама, а с помощью преподавателей в течение долгих лет.

Конечно, вместо этих натужных дифирамбов лучше было бы сказать о матери что-нибудь теплое, да только где ее взять, теплоту, если ее нет? Но, по крайней мере, можно было из уважения к ее «великолепному слогу» перечесть написанное и вычеркнуть повторное упоминание о музыке.

* * *

Несмотря на обилие связей и деловых знакомств, А.Д. Мейн в приличном московском обществе, однако, принят не был. Будучи вдовцом, он, при всем своем богатстве, незаурядной энергии и обуревавшей его жажде общественной деятельности, жил весьма замкнуто, никуда не выезжал и приемов не устраивал.

Вот как вспоминает о нем Валерия:

«А.Д.Мейн – «папаша», как звала его Мария Александровна, был к тому времени, когда вошел он в какой-то мере в нашу жизнь уже стариком: больной, диабетик (всегда с сахарином при себе), с сигарой и ящиком сигар под рукою, в черной шелковой шапочке на голове, в особенной обуви (ежедневно другой паре, соблюдая их очередь), крупного роста, бледный, худой человек.» (В.Цветаева, Записки, с.27).

Описание сухое и невыразительное, содержащее, однако, одну важную деталь, о которой я скажу ниже, предоставив пока читателю отыскать ее самостоятельно.

Своей единственной дочери он дал домашнее образование, нанимая ей бонн и гувернанток. Помимо них в его доме проживала еще толстая, глупая, но добродушная экономка, выписанная им из Швейцарии и плохо говорившая по-русски. По-видимому, она была его любовницей; ибо, дождавшись, когда дочери исполнится 20 лет, он на ней женился. Партия – довольно необычная для умного, состоятельного и образованного человека. Выезжать в свет с такой женой можно было разве что с целью дать повод для злых насмешек.

Впрочем, эта недалекая женщина обладала рядом достоинств. Она была аккуратна, домовита и всю жизнь обожала Мейна, трепетала перед ним и считала очень важным человеком, генералом. После его смерти она в память о нем трогательно носила на носу его большие круглые очки, сквозь которые ничего не видела.

Звали ее Сусанна Давыдовна, она называла себя «тетей», это трудное русской слово в ее устах звучало, как «Тьо», так ее впоследствии и звали сестры Цветаевы. Своих детей у нее не было, дочь Мейна она любила, как родную, но матери ей заменить не могла. Чтобы девочка не чувствовала себя одинокой, ей взяли в компаньонки одногодку, некую Тоню, девочку из бедной семьи, «миловидную, добрую, но ограниченную». (В.Цветаева, с.26).

Такая практика изредка встречалась в XIX веке, правда, скорее, в первой половине; в наши дни девочке, наверное, просто купили бы собаку. Тоню воспитывали и даже одевали так же, как и Марию. «Аккуратно, туго стянутые косы укладывались в раз и навсегда установленном порядке, не считаясь с особенностями лица, что, конечно, очень портило их». (В.Цветаева, с. 26).

Других подруг, кроме Тони у нее не было. Она ни с кем не встречалась, никому не писала, и никто не писал ей. Никаких упоминаний о ней нигде не существует, если не считать воспоминаний о ней дочерей, записок ее падчерицы Валерии, да скучного доклада, вымученного Иваном Владимировичем в ее память и прочитанного им на заседании комитета по организации Музея.

* * *

Порой Мария Александровна говорила с дочерьми о своем детстве. Вот как передает это Анастасия:

«Мамины рассказы! О чем? О чем только не!!

«О старом короле Лире, изгнанном дочерьми, которым он отдал корону и царство, о его ночи под грозой в поле… О молодом Людовике Баварском (…) Фигура Сократа. Его философия. Слова: «Я знаю, что я ничего не знаю». Суд. Чаша яда. Мужественная, горькая смерть. О том, как доложили Людовику XVI, что на улицах Парижа – толпы, что идут в Версаль, кричат: «Долой короля!», что войска переходят на сторону народа… Следующие слова запечатлелись в мозгу ужасом и восторгом.

– Mais, mais… c’est une revolte cela! (Но, но… Это же бунт!..) – сказал король Франции.

– Non,Sire, – отвечал приближенный, медленно и торжественно, – c’est la Revo-lu-ti-on! (Нет, Сир… это Рево-лю-ция!)

Со страстной любовью к отцу своему мама рассказывала о путешествиях с ним за границей, о поездке по Рейну, реке легенд, текущей меж гористых берегов, о старых замках на утесах, о местах, где пела Лорелея. Мы уже знали о ней знаменитую немецкую песнь Гейне. И родным становился зеленый пенистый Рейн.

Муся уже читала мамины детские книги…»

(А.Цветаева, с. 23)

Я нарочно не стал обрезать цитату, чтобы читатель мог почувствовать интонацию, – она здесь важна.

В рассказах Марии Александровны о детских путешествиях совсем нет живых непосредственных впечатлений: допустим, серого ослика на лужайке; длинной узкой витой лестницы с веревочным ограждением, по которой нужно было долго карабкаться на полуразвалившуюся башню