Иван Дроздов - Разведенные мосты

Все свои просьбы, советы, предложения он проговаривал громко, с пафосом, при этом вставал с кресла и ходил по кабинету. Я заметил, как ярко блестели чёрным глянцем его туфли, какие острые и длинные были у них носы, — такая мода только что нарождалась, — и как эффектно он откидывал полы своего пиджака и каким умелым движением пальцев руки поправлял галстук…

«Да нет, — думал я в отчаяние, — нового хозяина глупой России понять не так просто, он во всём похож на обыкновенного человека, — и даже на русского! — но он, конечно же, и не русский, и не обыкновенный. А вот кто он и что он — понять не каждый сумеет. Его душа, для нас чужая, нашему пониманию не поддаётся. Мы, русские, очевидно потому и выбираем их всех в депутаты, сажаем в кресло начальников. Мы всё пытаемся объединиться с этими субъектами; мы всё надеемся, верим… Так уж мы устроены, русские люди!.. Много раз мы пытались соединиться в единое общество, «спасти животишки», но что же из этого выходит?.. Ещё Достоевский, наш пророк, в своей знаменитой пушкинской речи указывал нам, что сущность русской идеи заключается в добровольном подчинении себя себе, в смирении гордости праздного человека, в овладении собой: «Не вне тебя правда, а в тебе самом… Не в вещах правда, не вне тебя, и не за морем где-нибудь, а прежде всего в своём собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя и станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и начнёшь великое дело и других свободными сделаешь».

Ныне пришло время, когда нам кажется, что мы слишком себя усмирили. Но это только кажется. Смирение — неотъемлемая черта силы и величия. Гений Пушкина провидел эту черту русского народа и первым нашёл «твёрдую дорогу, нашёл великий и вожделенный исход для нас, русских, и указал на него. Этот исход был народность, преклонение перед правдой народа русского». Пушкин первый объявил, что русский человек не раб и никогда им не был, несмотря на многовековое крепостное право.

Нам остаётся добавить, что в мире много находилось людей, которые думали иначе. В наше время такие люди сгрудились и в Думе, и в Кремле, и в министерствах. Русские люди смотрят на них и пытаются понять, что же это за такие существа, которые так распалили свой аппетит на наше добро и на нашу землю?.. Пока ещё русские люди мало чего понимают. Да вот и я сижу в кабинете важного чиновника, пытаюсь его разглядеть со всех сторон, но он, как угорь, от меня ускользает».

Скоро сгинет в какой-то гостинице его шеф, вылетит из кресла и его помощник, но… ещё не распознавший своего потрошителя русский народ выберет на их место таких же молодцов.

Умеет маскироваться наш противник. В этом искусстве ему не откажешь.

Хорош и наш русский человек! Долго он чешется и никак не может изловить зловредное насекомое, заползшее к нему под рубашку.

Ну, ладно: чешись, Ваня, чешись, пока в кровь не изодрал свою душу и кожу.

Ещё недавно мне день казался длинным и я многое успевал сделать, а сегодня и неделя кажется короче дня. К старости полёт времени ускоряется, и оно летит с какой-то устрашающей быстротой. Иногда создаётся впечатление, будто бы дьявол хватает вас за шиворот и пытается забросить на небо. Два или три, а может, уж и четыре года прошло с тех пор, когда мне предложили поработать в академии. Я поработал. Теперь уже не тридцать человек в нашем коллективе, а сто. И изрядно устал, мне надоело тянуть две лямки: писать книги и работать в коллективе. И подробности академической жизни мне выписывать не хочется. Не хочется сотворять вторые «Записки Пиквикского клуба». Тут нужен талант Диккенса или на худой конец Жванецкого, чтобы наполнять житейские пустячки большим смыслом и юмором. Я не умею. Да и время наше не для смеха. Это Винокуры и Хазановы со своим кулинарным техникумом, словно черти, выпрыгивают из банки и скачут по сцене, стучат копытами, оглушают зрителя истошным хохотом. Им, как видно, в радость наше чумное время. Но я человек русский, и в этом горечь моего положения.

В некотором роде жизнь моя приняла то направление, которое было и в Москве в пору моей работы в «Известиях», а уж потом и в издательстве «Современник», с той лишь разницей, что эта моя новая служба не обязывала меня отдавать ей каждый день с утра и до вечера и торчать по целому дню в учреждении. Подбор новых членов, оформление документов брали на себя мои помощники, а телефонные звонки, — их было очень много, — взяла на себя Люция Павловна. Правда, от писания романов меня сильно отвлекала Москва; туда я ездил по шесть-восемь раз в год, выступал на конгрессах и «пробивал» новых членов. Каждого из них надо было представить, отстоять на большом президиуме, а затем на общем собрании. И все-таки, я продолжал писать свои книги. Обдумывал ходы, сюжеты, эпизоды очередного романа. Поднимался в четыре часа ночи и писал свою норму, а она у меня была прежней: две-три машинописных страницы. Люша взяла на себя редактуру, корректуру и окончательную компьютерную подготовку. Взяла она на себя и все хлопоты по делам издательским и типографским. Я даже не знал всех сотрудников в издательстве, работавших над моим романом, и тем более типографских. Замечу тут кстати: компьютер почти вдвое упрощает и ускоряет работу над созданием книги. И, может быть, потому я каждый свой роман писал примерно год, а затем через два-три месяца книга в красивом и дорогом оформлении уже попадала к читателю.

«Помогал» мне и Удельный парк, в тени деревьев которого я каждый день в любую погоду уединялся и думал, думал. Проживший сорок лет в Москве и привыкший к столичной сутолоке, я наслаждался прогулками по парку. Не знаю, есть ли ещё такие парки в Петербурге, но в Москве я таких красивых и лесоподобных парков не знал. Тут наряду с окультуренными уголками, площадками для детских игр, всевозможными аттракционами можно встретить и уголок совершенно дикой, не затоптанной человеком природы. Тут и обширный пруд, где летом плавают дикие утки, и два стадиона, и база отдыха для спортсменов. Я хоть и не часто, но регулярно посещаю церковь Дмитрия Салунского. Послушаю проповедь, постою у иконы моего любимого святого Николая Чудотворца и возвращаюсь домой по тропинкам, где мне хорошо думается.

Есть у меня и приятели по Удельному парку. Я никогда не звоню им, не приглашаю гулять, но как-то так получается, что нередко с ними встречаюсь на аллеях, близких к нашему дому. Один из них Кирилл Иванович, другой Семёныч. Кирилл Иванович ходит прямо, голову несёт высоко и хотя не смотрит на идущих ему навстречу людей, но каждого видит. Однажды он подошёл ко мне, по-старинному снял кепку, сказал:

— Мы, кажется, живём с вами в одном доме и вроде бы в соседних подъездах?