Людмила Пожедаева - Война, блокада, я и другие…

В комнате, кроме железных кроватей и комода, ничего не было. На полу были разбросаны матрасы и одеяла, прожженные угольным утюгом, который мы ставили к ногам в постели. Не было даже посуды, и мама отмыла детский горшок и приспособила его вместо кастрюли. И на все это и на нас с мамой смотрели со стен мои детские блокадные рисунки. А в самом конце коридора среди завала так и торчала, тускло блестя зловещим боком, то ли «бонба», то ли снаряд, попавший сюда той зимой, но почему-то так и не разорвавшийся. Может, права была Даниловна, которая рассказывала нам об антифашистах, которые заряжают бомбы и снаряды песком, чтобы они не взрывались. Крышу залатали, а вот в потолке были дыры, и с чердака очень тянуло холодом. В комнате и на кухне были выбиты все стекла. Мама насобирала где-то осколки стекол и застеклила окно в комнате. Сбила стол на козлах, навели относительный порядок и начали жить. Наступила осень, а мы были практически раздеты. Одежда пообносилась, а на ногах у обеих были брезентовые тапочки, которые мама купила на базаре в Ташкенте. На кухне стоял большой сундук. Там было множество всякого тряпья. Там же мама нашла и наши шторы с дверей. Вот из этих штор мама сшила мне шаровары и курточку. Боже, как я была рада! Еще мама нашла в сундуке мое маленькое голубое пальтишко. Оно было совсем мне мало, и мама расставила его черными лоскутами. Сделала черный воротник, манжеты, карманы и надставила подол. Мне оно казалось удивительно нарядным. Из серых кусков разных оттенков сшила полосатую юбку, но она мне не понравилась, потому что была узкая и длинная. А чередование серых полосок было даже ничего. Из детской клеенки сшила мне сумку через плечо, для школы. И я была вполне счастлива своим обновам. Но как-то я шла в школу в своих обновках, в брезентовых тапочках, довольная собой, и вдруг встречаю Риту с мамой. Девочку, с которой до войны ходила в одну группу детсада. Она не ездила с нами «на новую дачу» к немцам. На Рите были блестящие коричневые ботиночки, настоящие чулочки, светлое пальто с круглым коричневым бархатным воротником, белый беретик — на бочок, новенький коричневый портфель. И вся она такая аккуратненькая — загляденье. Ее мама обрадовалась, увидев меня, и все спрашивала про маму, как живем, давно ли приехали, где были… а Рита стояла, молчала и ковыряла носочком ботиночка землю. Наверное, ее мама поняла мою растерянность. Она погладила меня по голове и сказала, что мы еще встретимся. Они ушли, а я почему-то продолжала стоять. Потом я видела их много раз. Мама провожала и встречала ее после школы. Но каждый раз я почему-то перебегала на другую сторону улицы. Была ли это зависть? Вряд ли. В классе у нас тоже разные дети были. А вот Риту с мамой я стеснялась. Нет, я не была запущенной. Но внимания мне, безусловно, не хватало. Мама работала по сменам, и мы виделись редко и мало. Часто работала в ночные смены, и днем ей надо было поспать. Вот и получалось, когда я дома, мама на работе, мама дома — я в школе. Поэтому я чаще всего была одна. Вечно хотелось есть, и постоянно есть практически было нечего. Выкупала по карточкам Хлеб и газированную воду на сахарине, называемую «сироп». В основном это был мой дневной рацион. Иногда мама варила и оставляла мне суп или кашу из концентратов. В квартире я жила одна, но страшно мне не было. Ко мне свободно можно было забраться через незастекленное кухонное окно, а когда я уходила из дома, ключ для мамы оставляла под ковриком на лестнице. В комнате было холодно, так как у нас печку не разрешили топить пожарные, там завалило дымоход. Я ложилась в холодную постель, громко включала «тарелку» и слушала, пока не засыпала…

Так я это делала в блокадную зиму. Помню интересный радиоспектакль «Черный амулет». Его передавали много дней подряд по вечерам. И в эти дни я бежала из школы сразу домой. Какое-то время мы учились в чужой, 395-й школе и учились вразброд, то в первую, то во вторую и даже в третью смену. Идя в школу, мы не знали, в какую смену пойдем учиться завтра.

В один из вечеров я увидела в окне свет. Обрадовалась и через ступеньку влетела на свой второй этаж в свою квартиру. Врываюсь в комнату и… по радио передают «Черный амулет», на кровати сидит мама, на скамейке сидят два милиционера, а за печкой — выгоревший угол, через который видно кухню. На полу мокро, грязно, угли, обвалившаяся штукатурка. Мама рассказала, что она пришла с работы очень уставшая, затопила печку и уснула… Загорелся дымоход, и стена выгорела. Теперь вот ее обвиняют, что она сделала это нарочно, так как знала, что пожарные не разрешили топить нашу печь. Теперь ее за это забирают в тюрьму… Я так обалдела, что даже не заплакала. Я стояла столбом и молчала. У меня уже не было сил сопротивляться своим невзгодам. Милиционеры, наверное, сжалились надо мной, потому что стащили с кровати одеяло и стали занавешивать сгоревший угол. Маму увели. Я пожевала принесенные мамой шроты[8]. (Я не могу объяснить, что это такое.) «Черный амулет» я уже не слушала. В комнате пахло дымом и теплой сыростью. Печка была чуть теплая. Я начала собирать грязь и мусор и выносить его на улицу. Возилась долго. На всем лежал толстый налет обвалившейся штукатурки. Сама вся перемазалась и не столько наубирала, сколько размазала все по мокрому полу. Воды в доме не было, и за ней надо было ходить в соседний дом. Утром мама вернулась. Ее отпустили. У нас снова появилась буржуйка.

Зима 1944–1945 гг. была для нас трудной. Дровами на зиму мы запастись не успели и ходили куда-то далеко за Турбинку и выдалбливали из мерзлой земли какие-то деревянные стоковые отводы. Они были сырые и очень тяжелые. Домой мы их везли на тех самых санках, на которых зимой 1941 г. увезли мертвую бабушку Даниловну. Эти обледеневшие деревяшки не горели, а зло шипели и «плакали» каплями оттаявших ледышек и неимоверно дымили. Мама складывала деревяшки-колобашки за печку для просушки, под ними всегда было сыро и подтекали струйки воды. Все это безобразно пахло, и в комнате стоял удушливый сырой воздух. На том же поле или где-то там же выкапывали мороженую картошку, и было совсем непонятно — люди живут впроголодь, а на поле не убрали картошку, оставили в земле на зиму. В комнате она согревалась и начинала течь и вонять. Мама мыла ее, пропускала через мясорубку и пекла блины, что-то еще туда добавляя. До сих пор помню неприятный вкус этих блинов-каши и неравную борьбу между моим голодным брюхом и этими блинами. Давясь, я их ела, и затем меня жестоко рвало, расстраивался живот.

Мои брезентовые тапочки на стеганной войлочной подошве были постоянно мокрые и совсем не успевали просыхать. После улицы их можно было выжимать, да они и хорошо износились, и у меня из них торчали большие пальцы. При медосмотре в школе врач обнаружил у меня ревматизм, что-то с почками, брюхом, легкими и увеличенное сердце.