Джером Джером - Наброски для повести

Я бросилась в комнату «выздоравливающей», будто бы узнать, почему нет ответа. Вернувшись, я шепнула ему: «Уснула. Книга на полу». Он ничего мне не сказал, но глаза его бросили на меня чисто инквизиторский взгляд.

Ночью, когда пациент кое-как заснул, мы с Дженни стали совещаться, как быть нам дальше.

— Одна надежда на Бога, — говорила со вздохом Дженни. — Мы ничего больше не можем сделать. Мы рассчитывали, что он за эти три дня настолько окрепнет, что будет в состоянии узнать правду, а он, наоборот, все слабеет и слабеет. Открывать ему сейчас ничего нельзя: это убьет его.

Остановившимися от ужаса глазами мы смотрели друг на друга, недоумевая, как выйти из страшного затруднения. Но судьба решила нашу нелегкую задачу по-своему.

В доме было так тихо, что ясно слышалось тиканье маленьких часов. И вдруг среди этой тишины раздался крик… Нет, это был не крик, таких криков никогда еще не вырывалось из человеческой груди. Я слышала человеческий голос во всех его наисильнейших напряжениях, — голос страдания, горя и радости, и сделалась к нему равнодушна. Но молю Бога, чтобы мне никогда больше не слышать того вопля, который издала в своей муке человеческая душа. Этот вопль пронесся по всему дому, потрясая его основы, и замер, но мы две бедные женщины долго стояли, как окаменелые.

Наконец, когда мы настолько пришли в себя, что были в состоянии взобраться наверх в жилые комнаты, то прежде всего заглянули в комнату пациента. Его беспорядочно раскинутая постель была пуста. Мы бросились в соседнюю, дверь которой стояла настежь, и нашли молодого вдовца лежавшим поперек тела жены. Прижав ее голову к своему сердцу, он тоже последовал за женою в лучший мир…

Несколько времени сиделка просидела молча, уставившись в огонь померкшими глазами.

— Вам следовало бы написать свои наблюдения, — заметил я. — Они были бы очень интересны.

— Вы думаете? — возразила она, мешая огонь угольными щипцами. — Нет, я ничего не стану писать… Кто видел и испытал то, что видела и испытала я, тот не решится описывать этого, чтобы не бередить своих затянутых временем ран и не тревожить чувствительных сердец читателей.

IX

Спор наш продолжался. Я предложил женить нашего героя-злодея на дочери местного аптекаря, девушке с благородным характером и чистой душой и пояснить, что эта девушка была очень дружна с нашей главной героиней и смиренно преклонялась перед ее внешними преимуществами.

Браун не соглашался на эту комбинацию, находя ее неестественной и невероятной.

— С какой же стати ему жениться непременно на ней? — спросил он.

— Да просто по любви, — пояснил я, — той любви, которая одинаково горит ярким пламенем в груди честного человека и закоренелого злодея.

— Да ты что задумал писать, — горячился Браун, — трактат моральной философии или легкую занимательную повесть? Ну? подумай, какую же привлекательность для избранного нами героя может иметь эта девушка?

— Всякую, — сказал я. — Прежде всего его должно привлечь то, что она является полною противоположностью его характеру. Потом она хороша. А если мало той красоты, которую мы ей придали, можно еще немножко подмазать ее. Кроме всего этого, она единственная наследница после своего отца. Такое сочетание и будет всего интереснее.

Находя бесполезным тратить на меня слова, Браун обратился с вопросом к Мак-Шонесси:

— Неужели и ты можешь вообразить, что наш герой Рубен мог загореться любовным пламенем к Мэри Холм?

— Почему же нет? — отозвался Мак-Шонесси. — Я могу вообразить что угодно и поверить всему, что говорится и пишется. Но все-таки я должен оговориться, что обыкновенно в повестях люди действуют вполне рассудительно и последовательно, а в действительности это редко случается. Я знаю старого морского капитана, который каждый вечер в постели читает «Журнал для молодых девиц» и плачет над ним. Знаю серьезного счетовода, постоянно таскающего с собою в кармане томик сладких стишков и читающего их во время своих переездов из дома на службу и обратно. Знал одного доктора, который в сорок восемь лет сделался ненасытным лакомкой и все свободное от практики время проводил в кондитерских. Вообще я заметил, что у каждого человека целая дюжина разных характеров, из которых только какой-нибудь один берет верх над остальными одиннадцатью, играющими второстепенную роль. Впрочем, я знал такого человека, у которого было два характера, и оба оказались равносильными, благодаря чему получились очень интересные последствия.

Мы просили Мак-Шонесси рассказать нам про этого человека, и услышали следующее.

— Это был очень загадочный субъект, — начал Мак-Шонесси. — В то время, когда я с ним познакомился, он, подобно мне, был членом «Девоншира». Звали его сэром Джозефом Смайсом. Трудно найти более странную личность. Он высмеивал «Субботнее обозрение» как любимый журнал местного литературного клуба, а «Афинеум» — как торговое предприятие неудачных писак. Теккерея он находил вполне приспособленным быть любимым автором культурной части духовенства, а в Карлейле видел представителя серьезного ремесла. Живых авторов он никогда не читал, но это не мешало ему раскритиковывать их в пух и прах. Единственными современными писателями, удостоившимися его похвалы, были два-три французских романиста, о которых, кроме его самого, никто не слыхал. От чужого юмора он впадал в меланхолию, а при виде чего-нибудь трогательного ему делалось тошно. Искусство его раздражало, а наука наводила скуку. Он презирал своих родных и ненавидел всех остальных людей.

Вот в общих чертах характеристика этого загадочного человека. Теперь я расскажу о нем то, что знаю.

Однажды, в поздний летний вечер, отправляясь на рыбную ловлю, я встретил на улице одного из предместий компанию из четырех подкутивших молодцов. Идя под руку, они заняли всю ширину тротуара. Ближайший ко мне играл на необычайно хриплом концертино, а его спутники во всю силу своих легких орали какую то разухабистую народную песню. Самым шумным и циничным из этой милой компании был тот, который играл на концертино. Прижавшись в самой подворотне, я с любопытством смотрел на этот квартет, и меня поразило сходство концертиниста с сэром Смайсом. Я готов был поклясться, что это его лицо, но все остальное так не соответствовало представлению о нем, что я невольно подивился про себя, какое иногда бывает сходство в лицах людей совсем противоположных слоев общества. Положим, данное сходство ограничивалось одним общим характером лица. Сэр Смайс всегда ходил начисто выбритый, а этот молодец имел щетинистые рыжие усы и такого же цвета длинные растрепанные бакенбарды. Он был в кричаще-пестрой клетчатой паре, в штиблетах с перламутровыми пуговицами и в таком галстуке, который мог довести нервных дам до обморока. На голове у него еле держалась сдвинутая на затылок, хотя и модная, но сильно помятая шляпа, а в зубах торчала сигара, распространявшая убийственный аромат.