Иосиф Бродский. Годы в СССР. Литературная биография - Глеб Морев

приписанной Бродскому. Мотив этой ретроспективной подмены ясен: целью Смирнова является сделать поэта инициатором прекращения работы над рукописью и избежать, таким образом, необходимости сформулировать внятную причину отказа в издании книги.

Представляется, что у М. М. Смирнова были причины до конца жизни настаивать на своей – входящей в очевидное противоречие с документами – версии событий. Они, как нам кажется, связаны с подлинными инициаторами запрета книги Бродского.

8

В череде нестандартных событий, сопровождавших рассмотрение рукописи «Зимней почты» в Ленинградском отделении издательства «Советский писатель» в начале 1968 года, стоит отметить и появление еще одного – восьмого, если не считать отзывов Гранина, Шестинского и Орлова – рецензента. Им стал ленинградский поэт Илья Авраменко.

Среди имен известных ленинградских литераторов, привлеченных издательством к рецензированию книги Бродского, имя Ильи Авраменко стоит особняком. Вершинные точки его литературной карьеры связаны, скорее, не с собственно литературными достижениями [сборники «Родине присягаю» (1941), «Дорога гвардии» (1944), «Синичьи заморозки» (1964) и др.], а с административными должностями, которые ему довелось занимать. Так, в 1958–1961 годах Авраменко, член партии с 1940 года, служил главным редактором рассматривавшего рукопись Бродского Ленинградского отделения издательства «Советский писатель».

Авраменко уже приходилось обращаться к творчеству Бродского: 20 марта 1964 года на заседании секретариата Ленинградского отделения СП РСФСР он советовал обратить особое внимание на переводы поэта:

Из всех выступлений по крохам собрано политическое кредо [Бродского]. А не думали товарищи свидетели, защищавшие его [на суде], что <…> эти переводы – может быть, это шпионские шифры? Не думали ли вы об этом, товарищи? Иногда прибегают к шифровке в переводах![578]

Столь специфический ракурс восприятия действительности был характерен и для поэзии Авраменко:

А сами, равнодушия чужды,

сопротивляясь нашему порядку,

приветствовали втайне лихорадку,

трепавшую партийные ряды.

Они бы смяли нас,

когда б могли,

их ненависть была необорима.

И, в сущности,

диверсию незримо

от сессии до сессии вели[579], —

писал он в автобиографическом романе в стихах «Дом на Мойке» (1957), говоря о «старой» университетской профессуре эпохи борьбы с внутрипартийной оппозицией второй половины 1920-х годов. Свое объяснение эта сфокусированность на теме диверсионной, агентурной и/или идейной борьбы с советской властью получает в свете репутации Авраменко в писательских кругах Ленинграда. Как о человеке, «состоящем в тесных сношениях с НКВД», упоминает о нем в дневнике Л. В. Шапорина[580].

Написанная Авраменко рецензия (ее текст не датирован) была однозначно отрицательной. Из всех рецензентов «Зимней почты» он единственный категорически отказывал книге в праве быть опубликованной:

Представим на миг рукопись изданной: на книге нет даты, и мы растеряемся – когда и где написана эта книга, какой заряд волнений и страстей нес в своем сердце поэт, и к какому народу принадлежал он сам? Слабые намеки приводили бы к догадкам. Работать в поэзии таким образом нельзя[581].

В рецензии Авраменко упоминает, что знакомится с рукописью Бродского вторично – первый раз («несколько месяцев тому назад») он высказал свое отрицательное мнение о «Зимней почте» сотрудникам издательства устно. Напрашивается предположение, что, обращаясь к Авраменко на этот раз за письменным отзывом, издательство сознательно искало отрицательной оценки книги, чтобы иметь хотя бы один формальный повод прекратить работу над ней. Учитывая, что ранее издательство, предоставляя Авраменко возможность ознакомиться с рукописью, не нуждалось в его письменной оценке, а ждало ее от совсем других литераторов и вело себя соответственно характеру полученных от них рецензий (готовилось заключить договор с автором), нетрудно также предположить, что выбор Авраменко (как автора заведомо отрицательного отзыва) был навязан издательству третьей стороной, официально в процессе подготовки рукописи не участвовавшей.

Этой третьей стороной был Комитет государственной безопасности СССР.

На наш взгляд, функция поэта Авраменко в деле о неиздании «Зимней почты» идентична роли дружинника Лернера в деле о тунеядстве Бродского. И в том и в другом случае КГБ с помощью давно завербованного негласного агента решал задачи работы с объектом дела оперативного наблюдения. Как организованная Лернером по заданию КГБ кампания «общественного возмущения» мнимым тунеядством Бродского стала прелюдией к судебному процессу, призванному выселить его из Ленинграда, так Авраменко своим отзывом дал издательству формальный повод отказаться от книги Бродского, выход которой КГБ (а не издательство и СП) считал нецелесообразным. В обоих случаях «режиссерское» участие КГБ (и его цели) являлись – в соответствии с инструкциями о контрразведывательной работе – частью государственной тайны. И если в деле 1964 года это привело к неубедительной для общественности (и, в итоге, для проверяющих госбезопасность инстанций) публичной фиксации на «тунеядстве» Бродского, служившем лишь ширмой для преследования Бродского за «покушение на преступление» («измена Родине»), то в истории с запретом «Зимней почты» – к затруднительности для руководства издательства внятно и открыто сформулировать причины (навязанного ему КГБ) отказа от успешно прошедшей редакционную процедуру книги. (Именно поэтому М. М. Смирнов предпочитает представлять инициатором прекращения работы над книгой самого Бродского.)

Напомним, что по делу 1964 года Бродский реабилитирован не был. Неудачная (с точки зрения КГБ) операция по удалению его на пять лет из Ленинграда лишь усилила внимание к нему со стороны органов. Досрочное освобождение Бродского из ссылки никак не отменяло для КГБ оснований, по которым на него в 1962 году было, очевидно, заведено дело оперативного наблюдения («окраска „измена Родине“ (в форме бегства за границу)»). Теперь к давним прегрешениям прибавились статус жертвы политического преследования, мировая известность, публикации за рубежом и желание «объекта» выстроить литературную карьеру в СССР на своих условиях.

Последнее было категорически неприемлемо для не выпускавших Бродского из пристального внимания чекистов. Тем более что в этом своем желании Бродский был не уникален.

9

Из текста обращения Бродского в секретариат правления ЛО СП РСФСР следует также, что после 29 апреля 1968 года у него была еще одна (третья) встреча с руководством издательства. Именно тогда – при окончательном отказе от рукописи – со стороны главного редактора ему было сказано, «что в настоящее время сильно обострилась идеологическая борьба». По словам Бродского, заявление это было сделано М. М. Смирновым по собственному почину – выразительная деталь, позволяющая реконструировать неловкую ситуацию, в которую было поставлено руководство «Советского писателя», когда – после очередного одобрения рукописи, на этот раз со стороны членов редакционного совета издательства Д. А. Гранина, О. Н. Шестинского и В. Н. Орлова – не имея возможности прямо назвать истинную причину отказа от книги (запрет КГБ), оно вынуждено было прятаться за самые общие формулировки. В данном случае Смирнов прямо цитировал постановление очередного пленума ЦК КПСС, состоявшегося 9–10 апреля 1968 года