Русский Вольтер. Герцен: диссидент, писатель, утопист. Очерки жизни и мировоззрения - Владимир Владимирович Блохин

болезни Натали. «Это-то время и избрал негодяй, чтобы прислать мне гнусный вызов. Ему было известно все, что у нас происходит, от его жены, которую он заставлял жить в Ницце. Я не распечатал бы этого письма, если б он не надписал на конверте: «Честный вызов»… Пойти на показную дуэль с участием баденской героини было бы слишком смешно для столь печальной истории. Дуэль ничего не могла исправить, она была бы бессмыслицей, она была бы ловушкой; единственный человек, которого реабилитировала бы дуэль, был он. Что до моей чести, я не слишком-то о ней думал; я хотел наказать этого мерзавца, отомстить за себя, а не защищать свою честь от него – последнее весьма мало меня беспокоило…»[422]

«Теперь скорее цепи и Сибирь, нежели равный бой. Храбрость я могу еще показать на другом поле. Его я могу наказать, раздавить, сделать несчастным, презираемым, свести с ума, свести со света, но драться с ним – никогда! Это мой ultimatum. И довольно на этот раз»[423].

Рихарду Вагнеру[424] Герцен нежелание идти на дуэль мотивировал иначе. По его мнению, в картеле не была указана причина вызова на дуэль. «Отвратительный картель, в котором он, между прочим, издевается над злополучной гибелью моего сына, – картель, в котором он даже не упоминает о каком-либо оскорблении с моей стороны; невозможно понять, за какую же обиду требуют удовлетворения. То был не картель – то была квитанция в получении пощечины… Дуэль между мной и им – никогда! Что она докажет? Мы с ним не равны. Я – его судья, я могу быть его палачом, но отнюдь не противником. Дуэль не искупление, не наказание, ибо дуэль восстанавливает честь, я же стремлюсь доказать его бесчестие. Социалист и революционер, я обратился к единственной признаваемой мною власти. У меня хватило мужества, отваги ознакомить с этим делом моих друзей по демократии. Я предъявил письма, я сообщил факты. Призыв мой возбуждает со всех сторон лишь возглас единодушного осуждения. Моральная смерть вышеупомянутого Гервега провозглашена»[425].

В другом письме он писал о своей цели: «Я захотел изобличить предателя и реабилитировать жертву без суда, без дуэли, одной лишь нравственной силой демократии. Этой цели я почти достиг, и хвала благородным людям, оказавшим мне свое содействие»[426]. Герцен обращался к Мишле, Мадзини, Прудону, объясняя им свою позицию.

Тем временем положение Натальи Александровны ухудшилось. Наташа в агонии. «Очень плохо. – Все надежды исчезают. О господи, как она страдает[427]. 2 мая 1852 года Наталья Александровна Герцен умерла, смиренно приняв свою судьбу. Но заслужила ли она такую судьбу?

Александр надломлен… «Последние минуты N<atalie>, первые дни после ее кончины были отравлены тревогой, беспокойством, ожиданьем… Теперь стало тише, но та же туча висит над головой, изнашивая силы вечной борьбой. Я думаю, что я скоро дойду до колоссальной апатии – надломленная душа сломится тогда. Мне в будущем ничего нет, и нет мне будущего»[428].

В эти дни зов мести был очень силен. Состоялась «нравственная казнь» Гервега в Лугано. «1 июля явился генер<ал> Тесье и швейцарский офицер штаба к мерзавцу. Он их встретил бледный и дрожащий. “Мы пришли исполнить желание покойницы и прочитать ее письмо”, – Тесье стал читать. По окончании Г<ервег> сказал, что это “письмо вынужденное” и что он имеет свидетелей – каков? Генер<ал> сказал, чтоб он дал двух честных свидетелей. Потом показали ему письмо, отосланное им нераспечатанным, и под печатью Энгел<ьсона> им вложенное письмо. “Вы шулер и подлец”, – сказал ему ген<ерал>, бросая ему в лицо письмо. Тогда Гер<вег>, растерянный, бросился в двери и стал звонить на лестнице. Весь hôtel выбежал, гарсоны, девки, постояльцы. Гер<вег> кричал: “Жандармов, жандармов…” – Тогда подошел к нему ген<ерал>, толпа все росла, и, сказав ему: “Ну, видишь ли ты, какой ты негодяй”, – ударил его в рожу. Гер<вег> закачался, и ген<ерал> с Тесье величественно прошли, написав ему свой адрес. Тут ген<ерал> обратился к содержателю отеля и сказал: “Я повинен извиниться перед вами и объяснить дело, чтоб вы могли сказать вашим гостям, что меня побудило так поступить”. После объяснения трактирщик, тронутый, сказал: “Вы благородный человек и поступили с подлецом так, как с подлецом следует поступить”. Это было первого июля, до 5 генер<ал> и Тесье ждали в Луцерне его вызова – но он с разбитой рожей молчит»[429].

Так состояла «нравственная казнь», но друзья Герцена, согласившись с ним, отнюдь не стремились организовать демократический суд. Среди них не было единства в отношении к Герцену. Вагнер, например, стоял на стороне Гервега. Апелляция Герцена к «демократической нравственности», к новым людям европейской социал-демократии не сработала. Он один остался со своей совестью и судьбой наедине. Мифология нравственности «нового мира» осталась мифологией. Нет сомнения, что этот случай дал новый повод для герценовского скептицизма, нотки которого, впрочем, ощутимы в письме Ж. Мишле. «Мне хотелось вынести это дело на тот единственный суд, который я признаю, я хотел покарать предателя только моральной силой демократии. Только ей, ее представителям давалось право отлучить презренного негодяя, который осмеливается причислять себя к революционной среде. Если демократия бессильна, если она не предполагает всеобщей солидарности – она нежизненна. Если она не в состоянии защитить одного из своих братьев и не обладает достаточной нравственной силой, чтобы заклеймить предателя – у нее нет будущего»[430].

Чувство жизненного опустошения и одиночества Герцен перенес собой в Англию, где предстояло обрести новые смыслы.

* * *

Что же представлял собой Герцен в конце 1840-х – начале 1850-х годов? Приезд из России стал для него проверкой своих западнических идей, которые при соприкосновении с жизнью оказались совершенно беспочвенными. «Весна народов», поражение революции 1848 года, реформистский и соглашательский характер европейской демократии – все это доказало ограниченность личностных свобод, к которым стремился Герцен. «Сердитый французский лавочник» имел совершенно отличные интересы от парижского пролетария. Социального освобождения, о котором так мечтал Герцен, не произошло. По этой причине он воспринял революцию как крушение всего западного мира: в его понимании это был «старый мир», обнаживший свое неприятие свободы и социального прогресса.

Непривлекательность и «гибель старого мира» проявлялась и в мещанстве. Мещанство для Герцена не только буржуазность, но это и узость миропонимания, вызванная и ограниченная материальными интересами, проявление закрытости и ограниченности человека. Обвинение Европы, погрязшей в мещанстве, вытекало из разочарования в духовной узости западного человека. Мещанство, по нашему мнению, являлось эстетическим, духовным срезом кризиса «старого мира».

Разочаровавшись в истории, оказавшись на Западе, Герцен сформулировал концепцию «русского