Валерий Золотухин - На плахе Таганки

Ну вот, надписал книжки в библиотеку Овсянки. Большое дело сделал. Теперь бы еще самому Астафьеву написать. Хотел на балалайке поиграть — оказывается, струна порвана давным-давно. Надо бы на манер Астафьева составить иконостас небольшой из прабабушек, бабушек, отца-матери, братьев, сестер и друзей ближайших. Это просто необходимо, чтоб больше уж не быть безродным.

Со страхом, но с жутким интересом читаю я карандашные наброски своего романа-исповеди в «зеленой тетради». Нет, господа присяжные заседатели, из этого мусора-сора должны произрасти цветы моей прозы. Только надо сыграть Кузькина и сесть за роман, конечно, после недельного запоя. Почему-то жду (впервые) заграничных гастролей, может быть, потому, что это Греция!! Там, в той комнатенке-номере, с окном, выходящим во двор, на железную крышу с огромным количеством голубей, на неудобном мягком стуле с фанеркой, выпиленной рабочими сцены, мне хорошо думалось. Там я сочинил письмо Ю. П. Любимову. Там я мечтал написать роман «Ирбис». Милая моя, что будет с нами? С тобой? Нет, конечно, я не пройду мимо тебя, я уже не прошел. Тамара знает и про крест, и про венчание! Откуда? Знает, что письма твои я ношу с собой в кармане пиджака, как носил Маяковский письма Л. Брик, чтоб всегда можно было любое прочитать. Я лишен права на тайну. Меня оскорбляют грубые люди. Сами себя и нас с тобой, мой ладьевидный Ирбис, толкают в пропасть. Кто-то (назвался приятелем) звонил из Ленинграда, а мне мерещится: уж не твой ли верный, любящий муж?

Можаев сказал, что я стал играть гораздо лучше, чем прежде. Если ему верить, это уже победа. «Да не хвали ты его!» — прервал Любимов. Хвалить артиста — это его прерогатива.

Надо съездить в издательство «Детская литература», где рисуют картинки к моей книге. Сегодня с утра я тщательно вымылся. Надел чистое белье и поехал в церковь, поставил свечки, помолился, поплакал. В общем, как-то день я Богу отдал.

И решили мы с Сааковым <Сааков Евгений — режиссер телевидения.> «купить» Любимова за 100 рублей в конверте. Не сочтет ли он это за провокацию? Как бы нам тут дров не наломать! Что-то меня это сейчас вдруг начало беспокоить. Господи, спаси и помилуй! Завтра начинается последняя рабочая, предпремьерная неделя, за которую, собственно, и должен родиться спектакль. В нее надо уложиться, но не шибко стараться,

Сижу, жду Любимова — предупредить о конверте. Господи! Спаси и помилуй меня грешного! Помоги нам завтра Любимова снять на начало, и меня с ним. Моя идея, мой текст, моя режиссура, авось что-то сляпаем неординарное с Сааковым. Одной репетиции Кузькина они наснимали 40 минут, а надо выбрать из этого минут восемь. Гадко на душе и неспокойно. Но что я комплексую? Любимов говорит: «Ты хорошо играешь» — и гладит по головке в буквальном смысле! Что же я боюсь-то всего?! Надо о. Александра почитать, в церковь сходить, у Бога милости выпросить.

100 р. Любимов взял, положил в задний карман, все говорил: «Может быть, лучше где-нибудь расписаться?» — «Нет, вы иностранец, мы не имеем права» — играем в какую-то... Но идея заплатить — счастливая идея. Боже, спаси и сохрани нас! Ни Саакова, ни Сапожникова дома нет — знать, заняты молодцы фонограммами. Ну, дай Бог.

Любимов с необыкновенной легкостью выполнил все просьбы режиссера, но в реплике не удержался и ввернул по-своему:

— Все халтуришь? Выгнали меня — ты пел... Приехал — снова поешь...

— Ю. П., повернитесь на камеру!

— Ну что вы, как я могу встать спиной к такому артисту!

16 февраля 1989 г. Четверг

Доволен ли я вчерашней съемкой фильма-концерта? Первой половиной — да, то есть интервью и танго Остапа (мое закадровое пение). В спешке снимали Северянина, как-то неловко чувствовал себя с жестами, с движением. Не возникло какого-то оригинального образа, решения — так, первое попавшееся. Жалко. Так нельзя, надо заранее продумывать весь номер.

Переполох, ЧП на съемке — украли кинокамеру. На секунду ассистент отвернулся, и камеру умыкнули. Перекрыли все входы и выходы, вызвали милицию с собакой. Полчаса жуткой паники, а у меня и позора: в театре появился вор... Пришли за мной — что делать? И тут разрешилось: пошутил гл. режиссер Губенко, прихватил ее с собой в кабинет — «не отдам, пока не принесете счет за электроэнергию». По-своему он прав. Но к вечеру навалилась тоска — спасу нет! Голова разболелась. Уныние и страх. А чего я боюсь?! Ну даже в том качестве, которое присутствует в «Живом», — уже хвалят. А боюсь я стать счастливым и довольным. Боюсь стать спокойным и благополучным. А не будет страдания, боли — не будет и роли.

Утром вчера на проходной Любимова встретил.

— Что делаешь?

— Халтурю. — И диалог продолжается.

Весь день они заседали с Губенко и Боровским. Уходили из театра вечером, разъезжались тоже вместе.

Губенко:

— Думали, как тебя раскрепостить. Как отменить крепостное право.

Любимов:

— Я тоже стал жить по твоему методу. Когда 8 часов репетиций, утром и вечером, а между нами два часа перерыва, я быстро пешком, машину не беру, иду в гостиницу в сауну, плаваю... Ни в коем случае не ложусь — и снова на репетицию.

Это он меня настраивает на то, чтобы я от него легкой жизни, послаблений не ждал.

— Ты хочешь, чтоб я его от «Пушкина» освободил?! Я понимаю, что ты выше, но все-таки нет, не дождешься! — резко возражал он Можаеву. — А глотка у него луженая, когда надо...

Они вчера, очевидно, еще и роли распределяли. Интересно, куда я попал, в «Скупого» или в «Моцарта»? Моцарта он не даст, разве что вторым составом. Да мне все равно на сегодня. Ну, Господи, дай мне силы додержаться до 23-го!

17 февраля 1989 г. Пятница

Вот кончится «Кузькин» — поживу на даче, буду писать роман. Я этот жанр не люблю — большой рассказ или маленькая повесть, а когда все сложится вместе, то и получится дом моей жизни. Надо одеваться на «Кузькина».

18 февраля 1989 г. Суббота

Что мне сказать себе в утешение? Не печалься, Валерий! Держи свое ремесло, не суетись, моли Бога, чтоб послал удачу партнерам и тебе! Через 25 лет мир погибнет, и, если нам суждено дожить до того дня, проживем остаток с молитвой и верой.

19 февраля 1989 г. Воскресенье

Я только вернулся с «Годунова», завез домой Виталия с Леной Дроздовой, как звонит Губенко. Выразил свое восхищение моим трудом и в то же время соболезнование, сочувствие:

— Так работать нельзя, тебе надо отдохнуть, помрешь — и мы все будем виноваты.

У него ужасно сложное положение. Он все время подвигает Любимова на возвращение гражданства — тогда пусть берет театр и выполняет все свои прожекты: отделиться от государства, создать кооператив, сплотить «наполеоновскую гвардию», выгнать Дупака, «гвардейцам» платить по 1000 рублей, а половину труппы выгнать, снять «Мизантропа», «На дне», «Маленький оркестрик».