Сельма Лагерлёф - Морбакка

Когда дрова в печи окончательно прогорали, на круглом столике возле дивана зажигали лампу. Теперь за обучение принималась г‑жа Лагерлёф, учила дочек шить, вязать крючком и на спицах. У нее был экземпляр “Сказок” Х. К. Андерсена, и когда она полагала, что работа шла успешно, то в награду обычно читала или пересказывала “Попутчика”, “Огниво” и “Диких лебедей”. В книге имелись также замечательные и веселые рисунки. Рассматривать их было почти так же занимательно, как и слушать сказки.

В восемь ужинали, вот тогда и появлялся поручик Лагерлёф. До тех пор он сидел в конторе, писал в своих больших бухгалтерских книгах.

А теперь, после долгого дня, полного трудов и строго расписанного, наконец-то можно было дать себе волю. Дети откладывали рукоделие, поручик усаживался в кресло-качалку и рассказывал школьные истории вроде той, про мамзель Брустрём, или расписывал несравненную Дженни Линд в роли Нормы или Дочери Полка[16] и Эмилию Хёгквист в роли Орлеанской Девы.[17]

А иной раз, когда был не расположен к разговорам, он просил г-жу Лагерлёф или мамзель Ловису почитать вслух из Тегнера. По его мнению, не было на свете ничего лучше “Саги о Фритьофе”. Он бы предпочел быть лундским профессором, воспевшим любовь Фритьофа и Ингеборг, чем французским императором или русским царем. Очень высоко он ставил и Рунеберга[18] и любил слушать как “Сказания прапорщика Столя”, так и эпические его стихи. Но не любил, когда иные говорили, будто финский поэт выше Тегнера.

Порой — и это было самое замечательное — он садился за старое фортепиано, брал несколько аккордов и восклицал: “Идите сюда, дети, споем-ка Бельмана!”

Девочек не надо было просить дважды. Они тотчас подбегали к нему и бодро-весело запевали Бельмана. Начинали всегда со “Старца Ноя” и “Иоакима в Вавилоне”. Потом пели про Папашу Мовица и Петушиную Мамашу, про танцмейстера Мольберга и его печальное кабацкое приключение.

Поручик Лагерлёф барабанил по клавишам аккомпанемент и тихонько подпевал, чтобы держать такт и мелодию. А дети распевали во все горло — на весь дом было слышно.

Жизнь била ключом. Бодрое веселье после хлопотного дня. Дети не очень-то понимали, о чем поют, но мелодии согревали и будоражили их оцепенелые жизненные силы. Ах, как замечательно звучало: “Вот пляшет Утла! Юбкой кружевной взмахнула” или когда Фредман пел, что до понедельника далёко, как от севера до юга! И разве могли они не веселиться, когда вечный неудачник Мольберг бухнул в чан, где кабатчик держал селедку с тузлуком, или когда на большой морской прогулке подавали пирог, посыпанный сахаром, корицей и анчоусами?

Но самое замечательное — петь разрешалось сколько угодно. Поручик их не останавливал. И не поправлял. Никогда не мешал им напоминаниями, что-де в пении существуют такие вещи, как модуляция и слаженность. И они не сомневались, что поют Бельмана совершенно правильно, именно так, как надо.

На стене над фортепиано у поручика висел портрет Карла Микаэля с лютней на коленях, и обычно он поглядывал на поэта, словно ожидая, что несравненный пошлет ему одобрительную улыбку.

Как-то раз в Морбакке гостил подпрапорщик фон Вакенфельдт. Сидел по обыкновению в углу возле печки, беседовал с мамзель Ловисой, поручик же меж тем сел за фортепиано, и дети, собравшиеся вокруг него, во все горло затянули Бельмана, в твердой уверенности, что поют как надо.

— Не странно ли, что ни у кого из детей нет голоса, — шепнула мамзель Ловиса подпрапорщику.

— Н-да, с отсутствием певческого голоса они ничего поделать не могут, — отвечал тот, тоже тихонько. — Но не мешало бы хоть немного использовать слух!

— Удивительно, ведь родители оба так музыкальны. Вы согласны, Вакенфельдт? — вздохнула мамзель Ловиса. — Не понимаю, как Густав только выдерживает.

— Ему это слышится не так, как нам, — сказал подпрапорщик. — Он любит своих детишек больше всего на свете.

— Да, обычно говорят, что человек смотрит глазами любви, — отозвалась мамзель Ловиса. — Наверно, можно и слушать ушами любви.

— Безусловно! — воскликнул подпрапорщик фон Вакенфельдт, а он знал, что говорит.

Случилось так, что одна из маленьких певиц ненароком подслушала этот разговор, а потом рассказала остальным, и без последствий не обошлось: мало-помалу распевать Бельмана в Морбакке перестали.

Но на долгие годы, на всю жизнь любовь к песням Бельмана сохранилась в сердце каждого из морбаккских детей. Они любят эти песни не только за их веселье, и печаль, и трепетную красоту, а за то, что малейший звук бельмановской лютни пробуждает в памяти неподдельную, искреннюю нежность, которая подарила их детству столько счастья.

Мальчики и девочки

Летом 1866 года в Морбакке собралась необычайно многочисленная детская компания.

Во-первых, Даниэль и Юхан Лагерлёфы, сиречь сыновья хозяев усадьбы, а еще Теодор, Отто и Хуго Хаммаргрены, то бишь их двоюродные братья по отцу, которые вместе с родителями гостили тем летом в Морбакке. Затем Эрнст и Клас Шенсоны, двоюродные братья с материнской стороны, которые опять-таки все лето жили в Морбакке. Но и это не все, можно прибавить сюда Германа, Бернхарда и Эдвина Миленов из соседней усадьбы да Адольфа Нурена, который жил в имении Херрестад неподалеку от церкви, однако несколько раз в неделю приходил в Морбакку поиграть и развлечься в обществе других мальчиков.

Кроме того, нельзя не упомянуть Анну, Сельму и Герду Лагерлёф, хотя Герде было всего-навсего три года и она вроде как не в счет, да и Анна с Сельмой фактически тоже не в счет, при таком множестве мальчишек.

В то лето мальчишки нашли себе более приятное и интересное занятие, нежели в прошлые годы. Первые недели все шло как обычно. Они собирали ягоды, качались на качелях, спали в зеленой траве, стреляли из лука, катали обруч, играли в подвижные игры, но в один прекрасный день заскучали. Решили, должно быть, что у них слишком много свободного времени и пустых забав, и начали поговаривать, что надо бы подыскать какое-нибудь серьезное и полезное дело.

Тогда-то они и обратили внимание на небольшой лесок, расположенный прямо за подъездной аллеей; с одной стороны его ограничивала дорога с придорожной канавой, а с другой — отвесный склон Осберга. С севера тянулась жердевая городьба, а с юга — глубокий песчаный карьер, так что весь участок размером приблизительно в одну шестнадцатую туннланда[19] лежал обособленно и уединенно.

Осмотрев его поближе, мальчишки обнаружили, что там полно большущих каменных глыб, а растительность состоит в основном из кустов можжевельника, молодых елочек и папоротников. На севере по участку протекал ручей, который в разгар лета, несомненно, пересыхал, но на его берегах пышно кустился ольховник. В расселинах Осберга рос солодковый папоротник, который мальчишки очень ценили, у южного края высились четыре большие ели, а в самой середине стояла большая ветвистая сосна. Казалось, совершенно девственное место, где обитали одни только белки, дятлы да кусачие лесные муравьи.