Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

Отец Бальби не замедлил приняться за дело и через восемь дней пробил в потолке достаточную дыру, которую прикрыл образом, наклеив оный хлебным мякишем. 8 октября он написал мне, что всю ночь проработал у стены, но смог вынуть всего один кирпич из-за трудности отделения кирпичей друг от друга. Он обещал продолжать, хотя, по его мнению, мы лишь ухудшим положение. Я отвечал, что уверен в обратном.

Увы! На самом деле нельзя было быть уверенным ни в чем, но нам оставалось или действовать, или все бросить. Я хотел выйти из того ада, куда меня заперла ужаснейшая тирания, и решился ни в коем случае не останавливаться.

Работа отца Бальби была тяжелой лишь в первую ночь, и чем далее, тем ему становилось легче. Всего он вынул тридцать шесть кирпичей.

16 октября в десять часов утра, сидя за переводом оды Горация, услышал я громкие шаги над головой и три тихих удара. Это был условный знак. Монах трудился до вечера, а на следующий день написал, что потолок у меня состоит всего из двух настилов и сегодня же дело будет сделано. Для окончательного завершения достаточно всего четверти часа.

Я решил этой же ночью выйти из камеры и более в нее не возвращаться, ибо вдвоем можно было за три или четыре часа проделать в крыше Дворца дожей дыру и, выйдя наружу, использовать все случайные возможности, дабы спуститься на землю. Однако несчастливая моя судьба готовила мне еще не одно препятствие.

Последний раз я видел Лоренцо утром 31 октября и дал ему книгу для Бальби, которого предупредил, что он должен начать пробивать потолок в семнадцать часов[93]. На сей раз я ничего не опасался, так как узнал от Лоренцо, что инквизиторы и секретарь уже уехали из города.

Пробил наконец назначенный час. За три минуты дыра пробита насквозь, к моим ногам падает осколок доски, и отец Бальби в моих объятиях. «Ваши труды окончены, – говорю я ему, – теперь моя очередь». Мы поцеловались, он отдал мне пику и ножницы, чтобы состричь бороду.

Я велел монаху остаться в моей камере, а сам проник в камеру графа, хотя дыра оказалась изрядно тесной. Взойдя, я сердечно расцеловал сего почтенного старца. Он спросил, в чем состоит мой замысел, и заметил, что действовал я все-таки легкомысленно.

– Я стремлюсь только вперед, пока не обрету свободу или смерть.

– Ежели вы намерены пробить крышу и спускаться по свинцовым листам, вам никогда не выйти, разве что у вас вырастут крылья. Мне недостает храбрости идти с вами, я остаюсь здесь и буду молить Бога помочь вам. – С этими словами он пожал мою руку.

Я пошел осмотреть большую крышу со стороны чердака. Попробовав пикой доски, я с радостью увидел, что они наполовину истлели и при ударах рассыпаются в пыль, так что менее чем за час можно было проделать достаточную дыру. Я возвратился в камеру и целых четыре часа употребил на разрезание простыней, одеял, матрасов и тюфяков. Из всего этого я свил веревки и не преминул собственными руками завязывать узлы и удостоверяться в их прочности, ибо один лопнувший узел мог стоить нам жизни. Всего у меня получилось сто саженей веревок.

В каждом великом предприятии успех полностью зависит от некоторых предметов, и касательно оных глава всего дела не должен доверяться никому другому. Когда с веревками было покончено, я сделал сверток из моего костюма, шелкового плаща, нескольких рубашек, чулок и платков, и мы перебрались в камеру графа. Я велел монаху завязать свои вещи, а сам отправился пробивать дыру на чердаке.

К двум часам ночи безо всякой посторонней помощи дело мое было совершенно окончено – лаз оказался в два раза шире, чем нужно; я дошел до свинцового листа, но не мог приподнять его, так как стыки были расклепаны. Все-таки с помощью монаха удалось сдвинуть один лист и завернуть его так, чтобы образовалась достаточная щель. Просунув в нее голову, увидел я, что все, на нашу беду, освещено восходящим месяцем. Сию помеху надобно было пережидать, вооружившись терпением, до полуночи. В столь великолепную ночь на площади Св. Марка, конечно же, прогуливалось все лучшее общество, и, если бы мы вышли на крышу, тени наши достигали бы тротуаров и привлекли бы всеобщее внимание, особливо мессера-гранде и его шайки.

Я твердо решил, что мы начнем спускаться не ранее захода луны, и просил у Бога помощи, но не молил о чуде. Луна заходила около пяти часов, а солнце вставало в тринадцать с половиною, так что для нас оставалось семь часов полной темноты, в течение коих, невзирая на тяжесть труда, мы могли исполнить оный.

Я сказал отцу Бальби, что оставшиеся три часа можно провести в беседе с графом Асквино и прежде всего спросить у него в долг тридцать цехинов, которые были нужны для успеха всего предприятия не менее, чем моя пика. Монах отправился исполнить это поручение и через четыре минуты возвратился с известием, что граф желает поговорить со мною без свидетелей. Сей бедный старец для начала стал вкрадчиво уверять меня, будто для побега деньги вовсе не нужны, а у него на руках многочисленное семейство, и если я погибну, то пропадут и его деньги; жадность свою он пытался скрыть множеством прочего вздора. Я употребил полчаса на убеждения, каковые, несмотря ни на что, разбивались о стальную оболочку самой неколебимой из страстей. У меня недоставало жестокости применить к сему несчастному старцу силу. В заключение я сказал ему, что если он пожелает бежать с нами, то, подобно Энею, я вынесу его на руках. Но ежели он останется и будет просить Бога споспешествовать нам, то вознесет ложную молитву, ибо не пожелал оказать самую простейшую помощь.

Со слезами на глазах, кои не могли оставить меня бесчувственным, спросил он, хватит ли мне двух цехинов. Я отвечал, что лучше хоть сколько-нибудь, чем ничего. Граф дал мне эти деньги, но просил вернуть их, если, выйдя на крышу, мы почтем за наилучшее возвратиться в тюрьму. Я обещал это, удивляясь таковому предположению. Он совсем не знал меня, ибо я предпочел бы умереть, нежели вернуться на то место, откуда никогда бы уже потом не смог выйти.

Все приготовленные веревки я разделил на два свертка,