Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер

закончились все неприятности. Уже подъехав к станции, еще до выхода из экипажа, он успел убедиться, что смотритель в бумажник не заглянул и самозванство не разоблачено. Он выбежал навстречу, рассыпался в извинениях, что потревожил “его сиятельство”. Тронутый удивительной деликатностью и честностью этого человека, даже не заглянувшего в бумажник, Петр Ильич обласкал его, сам извинялся в своей горячности накануне и, в заключение, спросил его фамилию. Каково же было изумление, когда смотритель назвал себя – Чайковский!»[305] Это казалось невероятным. Модест писал: «Можно было подумать, что это была остроумная мистификация с его стороны, своего рода месть за нанесенные накануне обиды. Но нет. Н. Д. Кондратьев наводил справки потом, и однофамильство смотрителя с нами документально подтвердилось»[306].

В Усове у Шиловского композитор продолжил работу над Второй симфонией, завершил ее, уже вернувшись в Москву. Можно заметить – в это время Чайковский как композитор становится увереннее в себе, что способствует все возрастающей интенсивности творческого процесса. В отношении всех жанров, в которых он работал до сих пор, он как бы даже делает некую «работу над ошибками», в новом сочинении избегает тех недочетов, которые, ему казалось, были прежде. О своем новом произведении Чайковский писал: «…симфония, которую я теперь доканчиваю, до такой степени поглотила меня, что я не в состоянии приняться ни за что другое. Это гениальное произведение (как называет мою симфонию Ник[олай] Дм[итриевич] Кондратьев) близко к концу, и как только будет расписано на партии, так сейчас и исполнится. Мне кажется, что это мое лучшее произведение и в отношении законченности формы – качества, которым я доселе не блистал»[307]. В этой симфонии Чайковский использовал народные песни – русскую и две украинские[308]. В рукописи, в начале четвертой части, Чайковский написал: «Тема этого финала есть малороссийская песнь “Журавель”»[309]. Как Чайковский впоследствии писал брату Модесту о своей симфонии: «<…> она имела большой успех, и в особенности “Журавель” заслужил самые лестные отзывы. Честь этого успеха я приписываю не себе, а настоящему композитору означенного произведения – Петру Герасимовичу[310], который, в то время как я сочинял и наигрывал “Журавля”, постоянно подходил и подпевал мне»[311].

Премьера симфонии состоялась в Москве под управлением Николая Рубинштейна в Седьмом симфоническом собрании Московского отделения РМО, которому и посвятил Петр свое новое произведение.

Успех был колоссальный. Ларош в своей рецензии писал: «Это – произведение, стоя´щее на европейской высоте… Давно я не встречал произведения с таким могущественным тематическим развитием мыслей, с такими мотивированными и художественно обдуманными контрастами»[312]. Сам композитор о своем триумфе сообщал отцу:

«Моя симфония была здесь исполнена на прошлой неделе с большим успехом; меня много вызывали и делали разные овации. Успех был так велик, что в десятом концерте симфонию сыграют еще раз, и к этому дню теперь делают подписку, чтобы поднести мне подарок. Кроме того, из Музыкального общества мне выдали 300 р[ублей] с[еребром] в виде гонорария за исполнение симфонии. Ларош приезжал сюда на один вечер, чтобы прослушать мою симфонию. Вообще всеми этими успехами и (о! низость человеческой души!) матерьяльными выгодами, сопряженными с успехом, я очень доволен; желательно было бы, чтобы и опера прошла в будущем году так же счастливо!»[313]

Несмотря на безусловный успех симфонии, в будущем Чайковский подверг ее значительной переделке.

Зак

Несколько лет в жизни Чайковского разворачивался еще один сюжет. В 1867 году среди новых учеников в Московскую консерваторию поступили девятнадцатилетний Рафаил Кёбер и его тринадцатилетний кузен Эдуард Зак. Молодые люди происходили из семьи обрусевших немцев. Кёбер намеревался стать пианистом, Зак – скрипачом. Но в итоге у обоих музыкальная карьера не состоялась. Кёбер после окончания Московской консерватории получил философское образование в Йенском и Гейдельбергском университетах[314]. Зак же проучился в консерватории всего два года, но этот отрезок времени и встреча с Чайковским стали во многом судьбоносными. Как и при каких обстоятельствах произошло знакомство Эдуарда и Петра Ильича, неизвестно. Скорее всего, их познакомил скрипач Генри Шрадик, в классе которого занимался Зак. Тем не менее со второго года обучения Эдуард числился в классе теории Чайковского, а также являлся его официальным стипендиатом. По какой причине Зак бросил свое музыкальное образование – неизвестно. Лето 1870 года Зак и Кёбер провели в Нижнем Новгороде в связи со смертью их бабушки. Видимо, отъезд был внезапным, и Чайковский переживал из-за отсутствия новостей. Кёбер из Нижнего написал Чайковскому письмо, объяснил их с братом молчание и сообщил, что «Эдя здоров», помог ему справиться с горем, что они едут к его отцу: «Об Эде не беспокойтесь, ему у отца будет хорошо, иначе бы, разумеется, не остался в Нижнем»[315]. В конце письма Кёбера небольшую записку Чайковскому оставил Зак – это единственное сохранившееся послание молодого человека:

«То, что Рафуша (Кёбер. – А. А.) написал, то же самое пришлось бы мне в другом письме повторить, и поэтому я приписываю только то, что лично меня касается. Здесь, в Нижнем Новгороде, много хороших людей, к которым я причислю и фамилию Бауера, отец и органист здешней церкви. Они это доказали тем, что, быв только знакомыми с бабушкой, они из любви к Рафуше оборвали весь свой сад, чтобы украсить могилу бабушки. Руфуша и я их ужасно любим. Я уже давно купаюсь с плотов и выучился порядочно плавать. Рафуша был два раза около Волги, два раза сердился, два раза ругался и обещал два раза не ходить на Волгу и сдержал свое слово и ходит к глупому отцу и умной матери, и к Бауеру. Мне тут очень хорошо, и я весь июнь проленился, пробыл у матери и отца с определительными словами у Бауера, и купался. Ты не думай, что я так весел после смерти бабушки, как тебе кажется.

Эдуард»[316].

Из этой небольшой записки видно, что они были на «ты». Когда Эдуард оставил консерваторию, Петр всячески продолжал участвовать в его дальнейшем устройстве, хотел, чтоб Зак продолжил обучение в одной из московских гимназий, посылал ему в Нижний Новгород программу. Кёбер считал, что брат сможет сдать экзамены в третий класс, если не помешает латынь. В конце письма Чайковскому Рафаил пишет, что «Эдя спит уже»[317].

Через год, в 1871-м, Зак оказался в Конотопе – уездном городе Черниговской губернии, где служил под руководством Николая Ильича, старшего брата композитора, на Курско-Киевской железной дороге. Эдуард получил это место благодаря Петру Ильичу, который продолжал беспокоиться о нем и далее, о чем писал открыто своему брату Николаю: «Очень тебе благодарен за сведения о Заке и за участие,