Стихи и слезы и любовь. Поэтессы пушкинской эпохи - Елена Ивановна Майорова

пришла еще более широкая известность. Прелестный романс популярен до сих пор.

Между тем продолжался критический разбор второго сборника ее стихов.

Поэтессу упрекали, во-первых, в «излишней субъективности, доведенной до крайности»; во-вторых, в том, что «почти все ощущения автора сводятся к одному мотиву – к страданию, происшедшему вследствие непонятой или неразделяемой любви»; в-третьих, отмечалось в качестве единственного «плачевное настроение», производящее «утомляющее впечатление». На упреках в субъективности построил свою статью о Жадовской и историк литературы; редактор-издатель журнала «Наблюдатель», болезненный А. Я. Пятковский, утверждая, что все стихотворения поэтессы «есть мастерски рассказанный эпизод из частной жизни, но в нем нет тех всеобщечеловеческих мотивов, которые бы безразлично вызывали к нему сочувствие всякого читателя». О крайней субъективности поэтессы впоследствии напишут А. М. Скабичевский, Н. Позняков, П. Мизинов. О чрезмерной «слезливости» Жадовской говорил даже неизменно симпатизирующий ее творчеству Д. И. Писарев.

Д. И. Писарев

Другими словами, после взлета популярности интерес к творчеству Жадовской стал постепенно спадать. Она несколько раздраженно писала своему издателю: «Что же касается до моих стихотворений, то причина их тугого сбыта вовсе не недостаток в отзывах, а та самая, о которой говорится в рецензии “Современника”… В произведениях моих нет современности (раскрывает она смысл рецензии), а современность в настоящее время состоит в том, чтобы тащить с криками на сцену жизни ту грешную сторону человечества, о которой так все теперь хлопочут, таскать её за волосы, давать ей пинки и причитать разные ругательства; публика смотрит, смеётся и не исправляется. Отчего? Оттого, что не настроена ни к чему высокому и прекрасному. Будь она настроена, тогда зло и без обличия было бы противно, как противны аристократу грязь и неряшество внешняя. Дайте такое же отвращение душе к пороку, и она сама пойдёт навстречу добру».

Об этом отзыве поэтесса писала И. Н. Шиллю в мае 1858 года: «Толкуют о субъективности и объективности – а где границы между той и другой? Разве чувство, отражающее в себе чувства многих и более или менее каждого человека, узко и мелко? Неужели любовь так субъективна, что её ставят в порок? Странно, но писателя хотят заставить выражать то, что хочется критику, это все равно, что розе велеть быть незабудкой».

Но в то же время Юлия не могла не гордиться тем, что ее обсуждали на равных с писателями-мужчинами – сильными и здоровыми. А для нее были обычны не только муки творчества, но и физические мученья. Как перекладывать на бумагу плоды чувств и раздумий? Диктовка лишала творчество интимности, искажала неуловимые оттенки ощущений – ведь сказал же современник: мысль изреченная есть ложь. А слабые пальцы калечной руки быстро уставали… Мучили мигрени, от которых порой она лежала пластом, теряя способность не только двигаться, но и думать. Биографы всегда подходили к жизнеописанию Жадовской как обычной женщины. А ведь она жила в собственном мучительном мире, где совершение любого действия, о котором полноценные физически люди даже не задумываются – умыться, причесаться, одеться и пр., – являлось проблемой, часто неразрешимой без посторонней помощи. Не только от широты душевной отец подарил ей десяток крепостных – они стали ее руками, без них не только поэзия, сама жизнь была бы невозможна.

В это время она мучительно стремится освободиться от своей горькой любви:

Любви не может быть меж нами. Её мы оба далеки, — Зачем же взглядами, речами Ты льёшь мне в сердце яд тоски? Зачем тревогою, заботой Тобой полна душа моя? Да, есть в тебе такое что-то, Чего забыть не в силах я. Что в день печали, в день разлуки В душе откликнется не раз, И старые пробудит муки, И слёзы вызовет из глаз.

Здоровье часто подводило поэтессу. Всегда открытая новому, Юлия сделала попытку исцелиться передовым способом. В то время императорская семья ввела моду оздоровляться в городке Гапсал на Балтике в Эстляндской губернии. Тогда купание в море рассматривалось не как удовольствие, а как лечебная процедура. Кроме бодрящих купаний – температура воды редко превышала 15 градусов, – широко использовались лечебные грязи. Наряду с такими же энтузиастами здорового образа жизни, ринувшимися к Балтийскому морю, в Гапсал вместе с любимой воспитанницей отправилась и Жадовская. Увы, ни морская вода, ни лечебная грязь чуда не совершили, улучшения не последовало. Поэтесса была разочарована поездкой, и было отчего. Одно дело обдуманно и к лицу одетой в уютном салоне при мягком свете свечей вести интеллектуальную беседу. Совсем другое – среди здоровых людей под ярким балтийским солнцем остро ощущать физическую неполноценность и не иметь возможности даже поправить прическу, растрепанную ветром.

С облегчением вернулась она в свое имение Субботино Любимского уезда Ярославской губернии, где 29 лет назад появилась на свет и которое 14 мая 1853 года купила у отца: «…сто пятьдесят десятин с находящимся в помянутом сельце господским флигелем и принадлежащим к нему разного рода строением, скотом, птицами, хлебом, наличным и в земле посеянным, и со всею господскою движимостью» за 1000 руб. серебром. Субботино стало ее прибежищем от обид и городской суеты.

Примерно в это же время прекратилась ее переписка с Перевлесским. Еще в 1852 году в 38 лет он женился на дочери чиновника 12-го класса Екатерине Александровне Колотовой. В 1864 году у них родился сын Сергей.

Петербургский период не был счастливым для Перевлесского – мечты о журнальной деятельности не осуществились, он до самой смерти оставался преподавателем Александровского лицея, тринадцать лет был секретарем Лицейского совета. Из некрологов и мемуаров известно, что жили Перевлесские очень скромно и сильно нуждались. Издания учебников Перевлесского расходились плохо, ему приходилось самому выкупать большую часть тиража. В годы, предшествовавшие крестьянской реформе, педагог усиленно занимался просветительской деятельностью, изучал быт различных социальных групп населения Петербурга, посещал мастерские ремесленников, записывал сведения об их быте и труде, часто бывал на публичных лекциях, интересуясь оценками происходивших в государственном и общественном укладе перемен.

Стороной, от общих знакомых Юлия узнавала новости об этом человеке, всю жизнь так много значившем для нее. Но