Русский сыщик И. Д. Путилин т. 1 - Иван Дмитриевич Путилин

вынул из кармана нож; затем, вскочив с кровати, я быстро нанес Богданову удар ножом по шее. Он вскочил с кровати, а я в страхе выбежал на кухню, куда за мною прибежал из спальни и Богданов, таща с собою на ногах одеяло и путаясь в нем. Вбежав в кухню, он сейчас же упал всем телом на стол, что около окна; я его оттолкнул, и он упал тогда на пол в противоположную сторону от дверей, выходящих на черную лестницу. Тут я уже снова нанес ему еще другой удар ножом по шее, но спереди или сзади — не помню. После этого я вошел в его комнату, где со стенки снял три сюртука, жилетку, взял с комода серебряные закрытые часы на черном круглом шнурке, открыл затем один ящик в комоде, в котором лежали папиросы, и взял две штуки папирос и пять платков: три белых, один с желтою, а другой с розовою каймами. Все три сюртука я надел на себя в столовой, а часы и платки положил в карманы. Когда я захватил вышеупомянутые вещи и проходил из комнаты Богданова в столовую, то Богданов был уже не между столом у окна и плитою, а между плитою и раковиною, головою к последней, и при виде меня чуть-чуть как будто приподнялся, но сейчас же опять лег и перекрестился. Нож я положил в раковину сейчас же по нанесению Богданову второго удара. Потом я умылся, но чем утирался — не помню, кажется, тут же в кухне было полотенце. В комнате же Николая вместе с сюртуками я захватил и пальто его на вате, обшитое плюшем на рукавах и с плюшевым воротником. Свой сюртук я также взял вместе с упомянутыми вещами и пронес все это в столовую. Одевшись в столовой в сюртуки и упомянутое пальто, я зашел в кабинет и там, открыв шкаф, стоящий недалеко от письменного стола у стены, по правой стороне от входа в кабинет из коридора, взял из ящика серебряные открытые часы, маленькие, без цепочки, и несколько каких-то с костяными белыми ручками штучек и положил все это в карман пальто. Отсюда я прошел на кухню и хотел выйти по черной лестнице, но побоялся, чтобы кто-либо не встретился, а потому и вернулся в комнаты, чтобы выйти по парадной лестнице, через которую и вышел, захлопнув за собою двери. В квартире я оставил свой сюртук, черный суконный, и картуз темно-синего сукна с суконным козырьком. В столовой я оставил брюки, пару или две, которые захватил из комнаты Богданова, там же остался и сапог с Богданова, который я прихватил, должно быть, в то время, когда проходил из кухни в столовую. Вместо своей фуражки я надел на голову шляпу Богданова, фасона котелком. Из брюк Николая, висевших в спальне вместе с моим сюртуком, я вынул небольшой кожаный старый кошелек, в котором после оказалось 5 руб. 25 коп. денег; одна трехрублевая бумажка, две рублевых и мелкими — двугривенный и пятачок. Когда я выходил из квартиры и закрывал двери, то снизу смотрел швейцар, и я думаю, что он видел, как я выходил из квартиры; затем внизу я прошел мимо швейцара, и он смотрел на меня, когда я выходил из подъезда на улицу; я еще оглянулся из боязни, не идет ли он за мною, но он остался у подъезда. Отойдя немного от подъезда, я нанял извозчика к Николаевскому вокзалу за 25 коп., но, переезжая чрез Аничкин мост, велел ему ехать по Графскому переулку, чтобы зайти в кабак. Там я выпил осьмушку, а извозчику дал бутылку пива. Потом я выехал на Лиговку к какому-то трактиру, заходя весьма часто по дороге в кабаки. На Лиговке в трактире также выпил, выйдя же из трактира, нанял другого извозчика в Ново-Александровский рынок, где в толкучке у торговки купил брюки, которые теперь на мне, отсюда пошел в бани у того же рынка, выходящие на Фонтанку, и там в номере за 75 коп. вымылся, замыл кровь на розовой рубашке с малороссийскою обшивкою, а подштанники одел не замывая, брюки же сырые, в которых я был, сложил вместе с рубашкою в узел, завернув в салфетку, которую тоже захватил из комода Николая Богданова вместе с носовыми платками. Из бани, тут же на Фонтанке, недалеко от бань, пошел в парикмахерскую и сбрил бороду. Отсюда нанял извозчика в Казачий переулок, вошел в трактир...» и т. д.

Бродил он по разным непотребным местам несколько дней и потом уехал на родину.

И здесь то же самое: был человек без места, «оголодался» и вдруг, увидев у точильщика ножи, соблазнился мыслию легкой наживы.

И таких ужасных примеров я мог бы привести добрую сотню.

Час тому назад человек не знает, что он будет убийцею, и, соблазненный, режет или душит и, сбитый с толку, бродит потом, как бесприкаянный, не находя себе места и в распутстве ища забыться. Тут его и берут.

ДЕЗЕРТИР

I

Темная и грустная октябрьская ночь.

У подножия старой царскосельской этапной тюрьмы мерно шагает часовой. Тоскливо ему и скучно. Глухо завывает свою унылую песню холодный осенний ветер, свистит между постройками тюремного здания, перебрасывается на рядом почти стоящий с тюрьмой лес и гуляет по его шелестящим верхушкам...

Темень такая, что даже привыкший уже к темноте глаз часового еле-еле разбирает невысокий сравнительно деревянный забор, которым окружена тюрьма. Напрягает часовой зрение и слух, но вокруг только темень да унылое завывание ветра... Тоскливо, грустно, неуютно!..

Мерно, но все медленнее и медленнее шагает часовой. До смены еще добрых два часа, а тяжелая неодолимая дрема так и подкрадывается, так и смежает очи. Кажется, так бы выбрал уголок поукромнее, где не так продувает ветер, прилег бы и уснул... Или нет... Зачем даже ложиться? Прислонился бы к стенке и вздремнул бы хоть малость... Но нет, нет... Боже сохрани! Нельзя. Служба.

Часовой приостановился, опустил ружье «к ноге» и оперся на него. Голова его потихоньку склонялась на грудь и вдруг беспомощно повисла...

— У-гу-гу-у-у-у... — завыл ветер.

Часовой вздернул голову, встрепенулся и зорко огляделся вокруг.

Та же темень, то же завывание ветра, та же угрюмая холодная осенняя ночь...

Часовой крепче оперся на ружье, и... опять неумолимая, неодолимая дрема смежила его очи. Он поднял как-то руки к верху дула, где к нему примыкается штык. Опустил на руки голову и сладко задремал...

II