Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918 - Сергей Владимирович Марков

просунулась голова Бекирова, с приятной улыбочкой сообщившего мне, что скоро меня поведут на допрос.

Я поблагодарил его за любезное сообщение и напомнил, что все мои предположения оправдались, так как я уже арестован. Он ничего не ответил и исчез. Около часу дня ко мне пришел новый дежурный офицер, корнет В-ский, сообщивший, что мой допрос будет происходить в помещении волостной управы.

С ним я вышел на улицу, и мы направились к маленькому, находившемуся шагах в трехстах от моей гостиницы, дому с красным флагом на воротах. Пройдя через маленькие сени, я очутился в комнате, где должен был произойти мой допрос.

В комнате компания собралась пестрая. В левом углу, рядом со столом, за которым сидел военный доктор, которого я видел играющим в карты в общественном собрании, сидели, развалившись и раскуривая цигарки, три солдата из Совета, из коих двое были у меня накануне с Бекировым. За столом военного доктора, который, видимо, был председателем столь своеобразного судилища, сидела какая-то мужеподобная женщина с университетским значком, приколотым к защитной кофте военного покроя.

По левую руку доктора сидел седобородый старик в судейской тужурке, как потом я узнал, местный мировой судья. В правом углу комнаты сидели 12-го драгунского Стародубовского полка полковник Б. и 12-го уланского Белгородского полка полковник К. Около стен жались какие-то штатские и несколько солдат, по-видимому просто любопытные.

Почтительно поздоровавшись с обоими полковниками и мировым судьей, я на ходу сунул руку доктору и его даме, а в сторону делегатов бросил небрежное:

– Здрасте!

Спросив у полковника Б. разрешения сесть, я сел на стул против доктора, но сейчас же встал и, в упор посмотрев на делегатов, пускавших дым кольцами по направлению к сидевшим полковникам, демонстративно аффектированно спросил у полковника Б. разрешения курить и снова сел на свое место.

– Что вам угодно от меня? – громко и отчетливо обратился я к доктору.

Он немного замялся.

– Видите ли… собственно говоря… нам интересно узнать о том, что вы рассказывали о событиях в Петрограде в собрании.

Я хотел было ответить ему, что его, собственно говоря, мои разговоры в собрании не касаются, так как офицерское собрание – это святая святых офицерства, но, не желая с места вступать в пререкания, ответил:

– Сделайте одолжение, я из моих рассказов секрета не делаю.

– Сначала нужно записать фамилию, место и год рождения и вообще все прочее? – обратился доктор к мировому судье.

Последнему, видно, было как-то неловко и не по себе, и он только молча кивнул.

Я с первого взгляда убедился, что господа судьи кустарного производства, и поэтому, чтобы избежать излишних вопросов, решил взять инициативу в свои руки и начал свой рассказ.

Госпожа Павловская (такова была фамилия дамы, сидевшей по левую руку от меня), бывшая по профессии, как я впоследствии узнал, народной учительницей, во время моего рассказа все о чем-то справлялась в своей записной книжке, лежавшей на столе. Она поминутно перебивала меня и задавала самые разнообразные вопросы.

Я разговаривал с нею пренебрежительным тоном, через плечо, заставляя ее повторять свои вопросы по несколько раз, что ее крайне нервировало. В выражениях я не стеснялся и беспощадно ругал товарищей солдат и товарищей матросов, одних за разгром и ограбление «Астории» и за варварскую расправу с полицией, других за кронштадтские зверства. Доктор молчал, делегаты злобно исподлобья смотрели на меня. Наконец Павловская не выдержала:

– Вы сгущаете краски, я не могу себе представить, чтобы свободный народ дошел до такого безобразия…

Меня прорвало:

– Сударыня, я весьма сожалею, что вас не было со мной в «Астории» и что вам не пришлось в полуголом виде проехаться в Думу с проститутками. Кроме того, я поражен, как вам, сорокалетней женщине, окончившей пять университетов, не стыдно задавать такие нелепые вопросы, какие вы все время задаете мне, восемнадцатилетнему корнету, окончившему всего лишь военное училище. Я бы постыдился на вашем месте.

Павловская покраснела, ей было не больше 26–28 лет, а мое замечание о ее сорокалетнем возрасте сразило ее.

Полковник и мировой судья едва сдерживались, чтобы не расхохотаться.

Вскоре П. встала и, извинившись, покинула зал заседания.

Я думал, что мне станет легче, но не тут-то было. Делегаты, разозленные на меня, подвергли мою персону совместно с доктором перекрестному допросу, все время силясь доказать, что я оскорбил священных революционных героев.

Но это им не удалось. Пытались доказать, что я агитировал против законной власти в лице Временного правительства, но из этого ничего не вышло. Допрос продолжался добрых четыре часа. Наконец один из делегатов, справившийся в своей записной книжке, изрек:

– Вы сказали, господин корнет, что достаточно одной или двух кавалерийских дивизий, чтобы успокоить всю эту сволочь!

Я не потерялся:

– Да, но я сказал: для того чтобы успокоить всю ту сволочь, которая громила «Асторию», грабила иностранных офицеров, издевалась над женщинами, делала самочинные обыски и искала пулеметы в ночных столиках, вот для этой сволочи достаточно было бы кавалерийской дивизии.

Эффект заданного вопроса сразу пропал, делегаты притихли, доктор что-то злобно буркнул себе под нос.

Наконец полковник Б., видя, что я начинаю сдавать и буквально еле сижу от усталости, прервал мои объяснения и предложил доктору закончить допрос, с чем последний согласился, и меня вскоре отпустили домой, но в сопровождении дежурного офицера.

Так громко началась моя служба, вернее, мое пребывание в запасном полку. Подчеркиваю – «пребывание», так как результатом моего допроса и суда, на котором обсуждался вопрос, каким образом обезвредить меня, было компромиссное предложение полковников Б. и С. временно никуда меня не назначать против предложения товарищей делегатов, желавших отправить меня или в военную тюрьму в Киев, или на гауптвахту в Харьков, или же, наконец, были и такие голоса, которые требовали моего отправления в Петроград в Государственную думу.

Заседание суда продолжалось почти всю ночь, и нашим штаб-офицерам удалось отстоять меня. Было принято постановление, по которому предлагалось командиру полка сделать мне внушение за грубость выражений, допущенную мною по адресу совершившейся Великой революции и ее героев, а временно никуда не назначать, так как я могу оказать растлевающее влияние на своих подчиненных.

Вследствие этих долгих дебатов мне пришлось просидеть под арестом лишних двадцать часов, после чего я был выпущен, и мое освобождение было радостно встречено почти всем офицерством полка.

Я говорю «почти», так как оказалось, что штабс-ротмистр Алексеевский-Коган имеет единомышленника в лице поручика 12-го Стародубовского полка Иванова. Этот субъект с момента революции втерся в Совет солдатских депутатов, играя на дешевой популярности, и, что хуже всего, был доносчиком и осведомителем Совета о том, что творится