Возвращение на Большой Каретный - Анатолий Борисович Утевский

всё тесно переплелось в мире Высоцкого, какой причудливый лабиринт со своими уголками и тупичками, остановками и неожиданными переходами от тьмы к свету, от леденящего холода к солнцу, к теплу. Немудрено, что, пытаясь проникнуть в мир Высоцкого, многие путались в этом лабиринте, принимая его изгибы и коварные повороты за конец пути. Возвращаясь назад, они говорили, что знают, кто он такой. А по сути — оставались в неведении. Может быть, это и хорошо, что допускал до глубин своей души лишь избранных, друзей, единомышленников, которым верил. Он чувствовал, что многие его не понимают и, главное, не хотят понять. У него были мать, отец, мачеха, две бабушки, жена, друзья — люди, которые по-своему любили его, помогали, баловали. Но, мне кажется, они так до конца и не узнали его. Как ни парадоксально, такой сильный и смелый человек был при внешней общительности ужасно одиноким и легкоранимым, как ребёнок.

Когда-то в цирке существовал такой номер (да и теперь его можно увидеть в провинциальных городах): гонки по вертикали. Мотоциклист набирает скорость и взлетает по стене. Его удерживают законы физики. Володя тоже шёл по вертикали, его удерживали законы человеколюбия, узы товарищества, преданность искусству. Он делал головокружительный взлёт, и все ахали: как такое возможно? Но кончался номер, зрители уходили, оставив актёра наедине с самим собой.

Мне судьба — до последней черты, до креста

Спорить до хрипоты (а за ней немота),

Убеждать и доказывать с пеной у рта.

Что — не тот это вовсе, не тот и не та! —

Что — лабазники врут про ошибки Христа,

Что — пока ещё в грунт не влежалась плита, —

Триста лет под татарами — жизнь ещё та:

Маета трехсотлетиях и нищета.

И намерений добрых, и бунтов тщета.

Но под властью татар жил Иван Калита,

И уж был не один, кто один против ста.

Пот намерений добрых и бунтов тщета.

Пугачёвщина, кровь и опять — нищета…

Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, —

Повторю даже в образе злого шута, —

Но не стоит предмет, да и тема не та, —

Суета всех сует — все равно суета.

Только чашу испить — не успеть на бегу,

Даже если разлить — все равно не смогу;

Или выплеснуть в наглую рожу врагу —

Не ломаюсь, не лгу — все равно не могу!

На вертящемся гладком и скользком кругу

Равновесье держу, изгибаюсь в дугу!

Что же с чашею делать?! Разбить — не могу!

Потерплю — и достойного подстерегу:

Передам — и не надо держаться в кругу

И в кромешную тьму, и в неясную згу, —

Другу перепроверивши чашу, сбегу!

Смог ли он её выпить — узнать не смогу.

Я с сошедшими с круга пасусь на лугу,

Я о чаше невыпитой здесь ни гугу —

Никому не скажу, при себе сберегу, —

А сказать — и затопчут меня на лугу.

Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!

Может, кто-то когда-то поставит свечу

Мне за голый мой нерв, на котором кричу,

И весёлый манер, на котором шучу…

Даже если сулят золотую парчу

Или порчу грозят напустить — не хочу, —

На ослабленном нерве я не зазвучу —

Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!

Лучше я загуляю, запью, заторчу,

Всё, что ночью кропаю, — в чаду растопчу,

Лучше голову песне своей откручу, —

Но не буду скользить словно пыль по лучу!…

Если всё-таки чашу испить мне судьба,

Если музыка с песней не слишком груба,

Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, —

Я умру и скажу, что не всё суета!

Володя любил повторять, что мы работаем и живем на энтузиазме. Да, он шёл именно так: без почестей, званий и наград. Только надеясь, что когда-нибудь, так лет через десять, скажут: «А Высоцкий-то — парень «будь здоров», и писал неплохо, и роли делал приличные…» Эго он сам так говорил о себе, и сам же смеялся над своими мечтами. Но, думаю, он верил в свою звезду, верил, что когда-нибудь…

А «тайны Высоцкого» не существовало, хотя об этом сегодня многие говорят. Правда, Булат Окуджава считал, что тайна Высоцкого — в его большом таланте. Он был Поэтом — именно так, с большой буквы. Он писал в те годы, когда такие понятия, как достоинство, честь, звучали архаически и подменялись угодничеством, лестью, позёрством. Высоцкий хотел вернуть человеку человеческое, отринуть суету приспособленчества. И его высота в том, что он был человеком грешным, как все мы. Но и великим, как никто. Одни это понимали, другие нет.

В доме на Малой Грузинской, где жил Володя, выставлялись художники, которых называли «неформалами». В основном молодёжь, дерзкая в поисках способа выражения своего художественного кредо. Володя несколько раз затаскивал меня на эти вернисажи, но я как прилежный воспитанник классического реализма оставался глух к этому обилию красок, кривизне линий, хаосу модерна, откровенному примитивизму. Многое из увиденного не принимал и Володя, но никогда не отрицал возможности существования таких работ. «Раз они существуют, значит, кому-то нужны. Если мы не понимаем замысла художника, не чувствуем его мысли, так это наша вина, а не мастера», — говорил он, как бы пресекая мои категорические оценки. Он уважал чужой труд, будь то работа художника или учёного. Вообще слово «работа» было для него священным. Никогда не говорил «снимаюсь в кино», «играю в театре», «сочиняю стихи», а только — «работаю». «Ты знаешь, я как пахарь, — пашу, сею, убираю сорняки, отмахиваюсь от птиц и жду урожая. Вот только были бы силы, а то все труды пропадут», — как-то вырвалось у него. «А ты не рассеивайся по мелочам», — резонно, как мне показалось, ответил я. А потом стал выговаривать на правах старшего товарища, что безрассудно тратить время на сомнительные знакомства, на людей, которые любят покуражиться за чужой счет, на поездки к черту на рога, из-за которых срываются планы. Наконец, пора подумать и о себе, остепениться, уделить внимание детям… А чего стоили участившиеся уходы в «пике»…

Наверное, я был прав, но надо знать Володю — он не терпел нравоучений. Я хотел добра своему другу, но, очевидно, не сумел сказать так, чтобы Володя понял меня правильно и реагировал бы адекватно…

Мы стали реже встречаться. Я работал над докторской диссертацией, а Володя ездил по стране с концертами, работал в театре и кино. У каждого своя круговерть. И всё же наши пути иногда перекрещивались. Былая нежность дружеских чувств вспыхивала в разговоре, поведении, интересе к делам. Но следующий день приносил