Судьба, судьбою, о судьбе… - Лилиана Иоганес-Эдуардовна Бреверн

говорил он довольно громко, вышагивая впереди нас. Мы молчали. А что можно было возразить на вполне разумный довод разумного человека. Ничего. Тем более, что причиной тому было наше детское поведение, хотя в ежедневном общении с нами он иначе, как детей, нас и не воспринимал.

Да, мы, конечно, были для него детьми, как и для Тамары Андреевны. Это так.

Сама же Тамара Андреевна, будучи художником-графиком (она училась во ВХУТЕИНе, но была отчислена чуть ли не на последнем курсе за свое дворянское происхождение и диплом не получила), всю свою жизнь рисовала «в стол». В ее художественном наследии, в частности, графические циклы на темы «Пиковой дамы» Пушкина, сказок Гофмана и «Повести о двух городах» Диккенса, а также крымские, звенигородские и таллинские пейзажи пером и акварелью.

В 2009 году в Москве в Центре книги ВГБИЛ им. М. И. Рудомино вышла в свет замечательная книга «Русский круг Гофмана», в которой впервые опубликованы ее иллюстрации к повестям Гофмана «Золотой горшок» и «Песочный человек», за что низкий поклон составителю книги Н. И. Лопатиной и ответственному редактору книги Ю. Г. Фридштейну.

Так вот, опоздав, как оказалось, с подачей документов в Суриковский, Юрий вынужден был подать документы в Высшее художественно-промышленное училище, бывшее Строгановское, куда, как и в Суриковский, пришли в те послевоенные годы участники войны и члены партии, многие из которых имели неполное среднее образование. А потому москвичи, получившие аттестат зрелости, естественно, были освобождены от изучения общеобразовательных предметов (за восьмой, девятый и десятый классы).

Тогда-то Юрий и подал по совету Игоря Эммануиловича Грабаря (Бернгард Борисович был с ним в дружеских отношениях) свои документы еще и на заочное искусствоведческое отделение филологического факультета МГУ. И стал учиться сразу в двух вузах, что, честно говоря, стало отнимать его у меня. Но тут я, вылетев из педагогического института за стихи, поступила наконец в ГИТИС (однажды я уже осталась за бортом волшебного парусника моей мечты, дойдя до конкурса в школе-студии МХАТ и Щепкинском училище) и тоже отдалась учебе, пропадая допоздна в ГИТИСе, чем тут же восстановила status quo в нашей семейной жизни.

Надо сказать, что родители мужа, узнав, что я решила стать актрисой, меня не отговаривали, а, наоборот, старались выяснить мои способности и просили своих друзей, как, скажем, Елизавету Яковлевну Эфрон, прослушать меня и, если можно, поработать со мной, при условии, конечно, что я окажусь достойным материалом.

Кто такая Елизавета Яковлевна Эфрон, я, конечно, тогда не знала. Знала только, что она режиссер известного в те годы чтеца, мастера художественного слова Дмитрия Журавлева и чуть не вышла замуж за Льва Борисовича Кафенгауза[22] (родного брата моего свекра). Как не знала ничего и о Сергее Яковлевиче Эфроне и Марине Цветаевой (нет, стихи Марины Цветаевой мне подсовывал Юрий, и я их читала).

Но именно так родители мужа старались уберечь нас, детей, от политики и всего того, что с ней связано. И правильно делали, как понимаю я теперь, когда вижу по телевизору несмышленую, но разгоряченную молодежь на какой-нибудь сходке по тому или иному политическому поводу. Ждать от них, выкрикивающих лозунги на площадях и улицах столицы, чего-либо дельного — бессмысленно. Ведь только любимый каждодневный и упорный труд, а не митинги, помогает человеку стать человеком и оставить по себе добрую, а может и вечную, память, что, по сути, и является бессмертием.

Так вот, поступив на актерский факультет ГИТИСа, я весь день пропадала там, и теперь мы с мужем виделись только вечерами. А позже, когда Юрий (еще учась в Строгановке) написал «Портрет кореянки» в технике энкаустика, который был выставлен на I Молодежной выставке (1954 г.), потом, в том же году, на Всесоюзной выставке в Третьяковской галерее, потом на выставке в Варшаве (1955 г.), а потом и на Всемирной выставке «Пятьдесят лет современного искусства» в Брюсселе (1958 г.), и защитил диплом, и был принят в Союз художников СССР, и получил государственный заказ от Министерства культуры СССР (1955 г.) на написание картины «Восстание декабристов 1825 года» для очередной Всесоюзной выставки, и весь день с утра до ночи работал в мастерской, мы с ним виделись только ночами.

Да, в творчестве и любви он был одинаково яростным, готовым отдать себя всего без остатка. И я ревновала его к сопернице живописи и частенько просила прийти домой пораньше, засветло.

«Нет — не могу! Писать картину можно только при дневном свете».

Правда, потом, много позже, не успевая закончить картину к указанному в договоре сроку, он изменил свое мнение и, как говорил сам, «врубал софиты», чтобы работать всю ночь. Ну а о том, чтобы остаться дома в воскресный день, и речи быть не могло.

Вот так мы и жили, когда я, расставшись с ГИТИСом, поступила в Московский педагогический институт иностранных языков и на втором курсе родила дочь. А во втором полугодии второго курса, сдав зачеты и экзамены за первый семестр, вернулась в институт в свою испанскую группу. Мама была в восторге. «Тебе обязательно, — говорила она, — обязательно надо окончить институт! Чтобы получить профессию». И продолжала выхаживать внучку до трех лет.

Так что, родив ребенка, занятие, по задумке мужа, получила не я, а обе бабушки, которые, как говорят теперь, «вкалывали» даже при наличии нанятой няни. И девочка, которую все вокруг называли маленькой Лолитой Торрес (фильм с Лолитой Торрес шел тогда на наших экранах), росла ухоженной и обласканной.

О родившейся внучке позаботился и Бернгард Борисович, ведь внучка-то жила у моей мамы (в нашей двенадцатиметровой комнате, походившей на пенал, детскую кроватку даже поставить было негде!). Свекор подал заявление о приеме его в жилищно-строительный кооператив Академии наук СССР. (Решение о строительстве первого послевоенного кооперативного дома работников Академии наук было подписано Сталиным.)

Уже тогда у Бернгарда Борисовича появился легкий тремор в левой руке. Но он продолжал трудиться, работая в университете и в Институте истории Академии наук, и даже поехал в Сорбонну читать лекции. (Какой это был год? Наверное, 1968. В этот год в Париже были студенческие волнения, в которых принимали участие и студенты Сорбонны. И когда свекор вернулся в Москву, тремор усилился. Так что поездка во Францию оказалась для Бернгарда Борисовича тяжелой. А тут еще Академия наук Германской Демократической Республики выдвинула его в почетные академики или членкоры (не помню) и запросила документы. А он, похоже, отдал их в чьи-то «надежные» руки. Так я поняла потом, когда сама, собираясь в 1978 году на стажировку в Лиссабонский университет, пришла к