Очень хороший и очень дурной человек, бойкий пером, веселый и страшный... - Константин Сивков

Я провожал тогда маршальшу Виллар, которая находилась между зрителями. Петр, приметив ее, подошел к ней, спросил, кто она, и сказал: «Сударыня — я видел сегодня Венеру и Марса». Этот мифологической комплимент, вероятно, был подсказан ему каким-нибудь придворным, привыкшим соединять Марса с Венерой. «Он очень мил!» — прошептала мне маршальша, когда он удалился. Маршал был еще счастливее.

Во вторник 18 числа маршал д’Эстре{204} давал царю обед в своем доме в Исси и очень понравился ему тем, что показал ему множество ландкарт и морских планов.

Проезжая в Тюильри 24 числа, царь зашел к маршалу Виллеруа, куда и король приехал как будто случайно. Церемониал брошен был тогда совершенно, и царь показал снова искреннюю привязанность к нашему молодому монарху. В тот же вечер он отправился в Версаль, где провел три дня в осматривании замка, зверинца, Трианона, Марли и в особенности машины[100], которая тогда казалась гораздо удивительнее, чем теперь, при нынешнем усовершенствовании механики.

В этот день царь ночевал в Трианоне, коего сады вдруг наполнились нимфами. Велико было негодование Блюэня, старого управителя госпожи Ментенон{205}, когда он увидел, что одна из сих гамадриад пробралась из парка именно в ее комнаты. Это, по его мнению, значило осквернять жилище добродетели. Говорили, однако, будто эта красавица была важная придворная дама, прокравшаяся контрабандою в толпе нимф, дабы выхлопотать от царя особенную аудиенцию. Я не упоминаю ее имени, потому что она жива еще, равно как и сын ее.

Высокий путешественник не забыл и академий. В Академии наук он поправил собственноручно карту России: этого было довольно, чтоб признать его членом…

Июня 3-го он опять поехал на несколько дней в Версаль, Марли и Трианон, которые ему хотелось осмотреть подробнее. Оттуда 11 числа отправился он в Сен-Сир, где обходил все классы и велел себе рассказать подробнее об упражнениях воспитанниц.

В этот день я находился у госпожи Ментенон; ей доложили, что царь, узнав о ее пребывании в Сен-Сире, желает ее видеть. «Попросите извинения у царя, — отвечала она, — состояние моего здоровья лишает меня возможности принять эту честь».

— Нет, — сказала она мне, — я не могу его видеть. Людовик XIV не соглашался, чтобы он приехал во Францию.

— Сударыня, — сказал я ей, — возьмите свои меры: его московское величество не удовольствуется вашим отказом: он в состоянии взять вашу комнату приступом. В его государстве с дамами обходятся не по-рыцарски.

— Правда ваша, — отвечала она, — мне должно не только сказаться больною, но и лечь в постель.

— Вы тем увеличите только опасность.

Вдова Людовика XIV, привыкшая к моему ветреничеству, не осердилась на меня, но отвечала мне с улыбкой:

— Я уже так стара, что мне нечего бояться!

Между тем я приметил, что она нарумянилась, как будто в самом деле ожидала царя. Я вышел, чтоб дать ей время исполнить свое намерение. Лишь только успела она улечься в постель, как Петр I, которому не хотелось уехать, не видав ее, появился у двери ее комнаты и, не слушая никого, вошел. Я в это время был в коридоре и пошел вслед за монархом, который при жизни Людовика XIV нажил бы себе ужасную войну за такое нарушение этикета! «Как, — думал я, — неужели он хочет завоевать вдову великого короля, как какую-нибудь шведскую провинцию?»

Занавесы у кровати были задернуты. Царь подошел поспешно, открыл их, посмотрел внимательно на госпожу Ментенон и, удовлетворив свое любопытство, вышел, не сказав ни слова. Я никогда не видывал такой оригинальной сцены. Госпожа Ментенон лежала в постели как окаменелая; присутствующие едва могли опомниться.

Чрез несколько дней я отправился в Сорбонну, куда ожидали царя. Я стал возле статуи кардинала Ришелье. Лишь только увидел ее Петр, как растроганный подбежал к изображению знаменитого министра, обнял его со слезами и сказал: «Великий человек! Я отдал бы половину царства моего гению, подобному тебе, чтобы он помог мне управлять другою». Все зрители были изумлены. Кто-то, указав на меня, сказал царю: «Это наследник имени Ришелье!» — «Милостивый государь! — сказал мне Петр. — Вы носите прекраснейшее имя во Франции». Я уверен, что если б я поехал в Россию, то одно это имя отворило бы мне путь к высшим государственным достоинствам.

Июня 15-го царь ездил обедать к герцогу Антенскому… Вошедши в столовую, царь изумился, увидев под балдахином портрет царицы, который герцог Антенский нашел средство достать. Это ему так понравилось, что он вскричал: «Только французы способны на такие вещи!» Во время обеда сделан был и его портрет. Это еще более заставило его дивиться французскому проворству…

Царь свободно говорил, на латыни и по-немецки; он мог бы объясняться на французском языке, который понимал довольно хорошо, но, как думали, для большей важности употреблял переводчика.

Июня 18-го принял он последнее посещение от регента и ездил лишь прощаться с королем, который на другой день сам к нему приехал. В оба сии раза не наблюдалось никакого церемониала; но и здесь все показывало сердечное радушие и даже нежность со стороны царя.

В тот же день он присутствовал в Верховном суде при разбирании одного дела. Генерал-адвокат Ламуаньон, что ныне канцлер, читая извлечение из него, упомянул о чести, которой удостоилось в этот день сие судилище: положено было внести это в протокол.

Самое приятнейшее удовольствие доставлено было царю на монетном дворе. Рассмотрев устройство, силу и ход машины, которой тиснят медали, он стал вместе с работниками приводить ее в действие. Каково ж было его удивление, когда он увидел, что из станка вышел его портрет которой по сходству и отделке превосходил все медали, доселе для него оттиснутые. Ему также очень понравился и оборот этой медали: на нем представлена была Слава, летящая от севера к югу, с следующей надписью, взятою из Виргилия: vires acquirit eundo (идучи приобретает силы). Это был намек на познания, собираемые сим государем во время путешествий.

Царь принял от короля два куска гобеленских обоев и отказался от шпаги, осыпанной брильянтами. Он подарил множество серебряных и золотых медалей, изображающих главнейшие происшествия его жизни, и портрет свой, осыпанный алмазами, маршалам д’Эстре и де Тессе, герцогу Антенскому и Вертону{206}, который служил ему во все время пребывания в Париже; к нему он почувствовал особенное расположение и просил, чтобы регент прислал его в Россию поверенным в делах от Франции. Всем прислужникам, бывшим при нем, велел раздать 60 тысяч ливров. Ему очень хотелось заключить с нами дружественной союз,