Торжество самозванки. Марина Цветаева. Характер и судьба - Кирилл Шелестов

большими неофициальными связями в деловых кругах и готов был энергично помогать зятю в его хлопотах по Музею.

О том, какими интересами руководствовался он сам, выдавая свою единственную дочь-наследницу за сорокачетырехлетнего неказистого толстенького вдовца с двумя детьми, мы скажем позже.

Что касается уже упоминавшегося портрета Варвары Дмитриевны, который Иван Владимирович повесил на видном месте, то, возможно, побуждало его к этому не одна только боль утраты, а вполне прагматическое желание сохранить дружбу и поддержку Иловайского. Во всяком случае, как только вторая жена приказала портрет убрать, Иван Владимирович подчинился без всяких возражений. И слез он по этому поводу не лил.

* * *

Способность Ивана Владимировича к глубоким переживаниям вызывала серьезные сомнения не только у его знакомых, но и у его дочерей. Анастасия, со свойственной ей жалостью к себе, писала в 18 лет: «Моя душа полна страданий», а «в душе отца, пережившего смерть двух жен, чисто и ясно, как в куске хрусталя».

Что касается его чуткости и любви к семейным, то вот одна характерная иллюстрация. Всю жизнь он дарил своим женам и трем дочерям отрезы одной и той же материи вишневого цвета – на платья. Цвет никому из них не нравился, но отец, по саркастическому замечанию Анастасии, даже не замечал, «что вишня цвела в сундуках». (А.Цветаева. Воспоминания, pdf, с.368)

В процесс воспитания и образования детей он предпочитал не вмешиваться. Сначала этим занималась первая жена, потом вторая, затем все дети были предоставлены сами себе. Лишь раз он сделал исключение, попытавшись лично подготовить сына Андрея к экзаменам по латыни, но ничего хорошего из этого не получилось. Едва сев с ним за уроки, он «вскоре выскакивал на лестницу, громко крича: «Скотина!» «Дубина!». (А.Цветаева. Воспоминания, с.382).

Иван Владимирович не всегда отличался голубиной кротостью, которая так умиляет «кирилловен».

Все это делает понятным истоки цветаевского эгоцентризма. Однако между отцом и дочерью имелось существенное различие: Иван Владимирович был эгоистом бессознательным, так сказать, органичным и в целом довольно добродушным. Цветаева – эгоистом сознательным, убежденным и недобрым. Колбасина-Чернова, хорошо ее знавшая, приютившая ее с семьей в Париже, вспоминала:

«Когда приехала из пансиона ее дочь, десятилетняя Аля, Марина заставляла ее по утрам убирать комнату, подготовлять обед, а потом, через два года, нянчить новорожденного брата, из-за чего Аля не могла поступить в школу и систематически учиться. (…) Марина говорила: «Или я – моя жизнь, то есть мое творчество, или она – еще не проявившая себя, еще в будущем. А я уже есмь и стихами жертвовать не могу».

Мне она говорила: «Пока не научитесь все устранять, через все препятствия шагать напором, хотя бы и во вред другим – пока не научитесь абсолютному эгоизму в отстаивании своего права на писание – большой работы не дадите». (О. Колбасина-Чернова. Марина Цветаева. Цит. по: Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Годы эмиграции. – М., 2002, с.73).

Одна из особенностей цветаевской индивидуальности заключалась в том, что она не считала нужным скрывать некоторые дурные черты своего характера, порой она даже с вызовом выставляла их напоказ, считая, что имеет право быть такой, какой ей хочется.

* * *

«Мария Мейн была дочерью богатого и известного в Москве человека» (В. Швейцер). Это – утверждение встречается в каждой из цветаевских биографий, при этом ни одна из «кирилловен» не сообщает, кому, кроме них, был известен отец Марии Мейн и чем? С кем он дружил, с кем служил, с кем состоял в переписке? Кем были его родители? Каким образом он разбогател? И, наконец, по какой причине «кирилловны» держат эту информацию в тайне?

Фигура дедушки Цветаевой так плотно окутана завесой выдумок его внучек, апостолок, евангелисток и плакальщиц, что разглядеть живые черты почти невозможно. Мы, конечно, попытаемся это сделать, но чуть позже; начнем все-таки с бабушки. Не то чтобы в ее отношении существовала большая определенность, просто в нашем повествовании она, в отличие от дедушки, не играет существенной роли, и на ее личности можно не останавливаться подробно.

Свою бабушку по матери Цветаева видела лишь на портрете, но страшно ею гордилась. Она не уставала повторять, что та была польской графиней и принадлежала к аристократическому роду Ледуховских. Этой своей аристократической бабушке Цветаева посвятила стихотворение, любимое всеми «кирилловнами»:

Продолговатый и твердый овал,

Черного платья раструбы…

Юная бабушка, кто целовал

Ваши надменные губы?

И дальше в том же роде: про дворцы, замки, вальсы Шопена и завитые локоны, – антураж знакомый и до боли напоминающий северянинскую «королеву», которая, съев пару ананасов и наскоро хлопнув шампанского, играла все того же Шопена в башне замка у моря.

Позднее графского титула Цветаевой показалось недостаточно, и она произвела бабушку в княгини. Княгиней именует цветаевскую бабушку и А.Саакянц, пребывающая в вечных переживаниях по поводу недостатка восхищения в адрес ее кумира.

В письме к А.Тесковой (26 января 1934 г.) Цветаева рассказывает сентиментальную и трагическую историю, вернее, несколько сентиментальных и трагических историй о своих предках по женской линии:

«Гений нашего рода: женского: моей матери рода – был гений ранней смерти и несчастной любви (разве такая есть?) – нет, не то: брака с не-тем. Моя мать с 13 л<ет> любит одного – верховые поездки аллеями ночного парка, дедово имение «Ясенки», где я никогда не была и мимо которого проезжала, уезжая из России – совместная музыка, страсть к стихам. …Мой отец (44 года – 22 года) женится, чтобы дать детям мать. Любит – ту. Моя мать умирает 35 лет от туберкулеза.

Ее мать, Мария Лукинична Бернацкая, моя бабушка, выходит замуж за ее отца (моего деда, того, кто не разрешил) любя другого и умирает 24 лет, оставляя полугодовалую дочь – мою мать. (Фамилия моего деда – Meyn, Александр Данилович, – была и сербская кровь. Из остзейских обрусевших немцев.)

Мать моей польской бабушки – графиня Мария Ледоховская умирает 24 л<ет>, оставив семь детей (вышла замуж 16-ти). Не сомневаюсь, что любила другого.

Я – четвертая в роду и в ряду, и несмотря на то, что вышла замуж по любви и уже пережила их всех – тот гений рода – на мне.

Я в этом женском роду – последняя. …Все те Марии, из которых я единственная – Марина.»

Цветаева обожала, такие слова, как «рок» или «гений рода». «Судьба» в ее понимании звучало не столь зловеще.

Почти все изложенное – обычные для Цветаевой драматические преувеличения и выдумки. Прабабушка Цветаевой, как установила Н.Громова, умерла не в 24 года, а в 33, что, конечно, тоже рано, но,