Моя повесть о самом себе и о том, чему свидетель в жизни был - Александр Васильевич Никитенко

смотрел на меня исключительно как на учителя своих племянников. А я заперся в самом себе и в отправлении своих обязанностей. Мы, по-видимому, оба взаимно разочаровались, и каждый вернулся в свою сферу. Ни я сам, ни кто-либо из окружающих не могли дать себе отчета в том, что произошло. Мне и теперь это неясно, если не отнести всего этого на счет первых приступов злого недуга, который вскоре в нем развился. Но это одна догадка, и Дмитрий Михайлович имел, может быть, для охлаждения ко мне какие-нибудь веские, но мне неизвестные причины.

Зато обращение со мной Анны Михайловны оставалось по-прежнему сердечным и дружеским, даже, если можно так сказать, с оттенком новой теплоты, и так было до конца моего пребывания в доме Юзефовича. Но особенно драгоценно было для меня ее участие в первый момент моего отчуждения от Дмитрия Михайловича, когда я очутился в хаосе самых разнородных чувств. Мне так хотелось верить в себя, в правоту и законность моих намерений, так не хотелось терять доверия к тому, чье мнение еще вчера было для меня законом. Постепенно все это, конечно, улеглось, природные влечения взяли свое и с помощью всесильного во мне рычага — самолюбия — я опять вошел в ту нравственную и умственную колею, из которой был выбит. Появились новые книги, опять наросла кипа бумаг. Снова фантазия стала рисовать миражи будущих успехов, и я зажил прежнею двойною жизнью. Нет, думалось мне, я не склоню малодушно головы. Ополчись на меня хоть целый легион генералов, а я возьму свое или… если нельзя жить с честью — умру. Девиз под моим портретом, казалось, теперь огненными буквами врезался в моем мозгу.

Все это вихрем носилось в моей голове, но уже не шло дальше страниц моего дневника. Только что пережитый опыт сделал меня осторожным. Однако судьба, по-видимому, не хотела ожесточить меня: она вскоре послала мне нового друга, сердечная связь с которым у меня и по сих пор не порвана. Из Москвы приехал еще один племянник генерала — у него их был много — старший сын его умершего брата. Он только что кончил там курс в благородном университетском пансионе. В Елец он прибыл незадолго до смерти своего отца и затем остался в доме дяди, намереваясь поступить в один из командуемых последним полков. Это был молодой человек, всего несколькими годами старше меня, но образованный и с печатью хорошего тона, налагаемого известным положением в обществе. Но в характере его, в чертах лица и в способе выражения проглядывала своеобразная резкость, которая истолковывалась иными в смысле высокомерия и заносчивости. Ничто не могло быть ошибочнее. Михаиле Владимирович был само благородство, простота, а сердце имел не только доброе, но и нежное. Мнимая заносчивость его была не иное что, как юношеская отвага. Он был проникнут ею, горел и рвался на подвиг, который сразу бы, на самом пороге жизни, уже облек его в достоинство зрелого мужа. Но где найти удобный случай?

И вот в ожидании такого Михаилу Владимировичу не терпелось ознаменовать себя, по крайней мере, дуэлью. Задор его в этом отношении иногда не был лишен комизма. И раз он действительно чуть не наскочил на дуэль. Михаиле Владимирович был страстно предан своему дяде: он по справедливости гордился его умом, характером, служебным значением и воинскою доблестью. И вдруг до него доходят слухи, что какой-то офицер когда-то, где-то непочтительно отзывался о генерале. Воспылать гневом и послать дерзкому вызов, было делом одной минуты. Но, увы! Никто никогда и не думал покушаться на честь уважаемого генерала. Слухи о том оказались чьею-то выдумкой, а не то и глупою шуткою, с целью подразнить молодого Юзефовича. Таким образом casus belli [т. е. причина военного конфликта] исчезал сам собой. Пришлось сложить оружие и, за невозможностью постоять за дядю, утешиться мыслью о его твердо устоявшейся репутации среди общества офицеров. Михаило Владимирович так и сделал.

Наша дружба с ним завязалась чуть не с первой встречи и чем дальше, тем теснее становилась. Нас соединяли общность вкусов и сходство в умственном складе. Оба одержимые недугом идеализма, мы до сих пор и в окружающем мире, и в самих себе тщетно искали удовлетворения своим непомерным требованиям. Теперь нам показалось, что мы друг в друге нашли желаемую точку опоры. Мы одинаково увлекались героями и древнего, и нового мира и, с дерзостью и неопытностью молодости, сами немножко метили в них. Разлад между моим внутренним миром и моими внешними обстоятельствами внушал молодому Юзефовичу глубокое участие ко мне — остальное дорисовывало его пылкое воображение.

Не меньше сходились мы и в нашем пристрастии к литературе. Сколько приятных, чудных часов провели мы вместе, читая и обсуждая то или другое произведение, не исключая и злополучных Эмиля с Новой Элоизой, которых я опять где-то добыл. Нас никто не тревожил ни в наших занятиях, ни в дружеских беседах. Генерал, как я уже говорил, вовсе перестал заниматься мною. Впрочем, ему и не до того было. Он часто отлучался на смотр полкам своей дивизии, а все остальное время посвящал составлению какого-то проекта. Он еще в Острогожске занимался им и теперь намеревался скоро представить его государю. Таким образом, мы с молодым Юзефовичем были предоставлены самим себе и своей дружбе.

Скверная вещь самолюбие! Без него плохо, с ним горе. Замешалось оно и в нашу дружбу и если не испортило ее, то только благодаря безграничной доброте и терпимости моего друга. Дело в том, что я был очень беден. Небольшое жалованье мое целиком отсылалось моей матери: его едва хватало на пропитание ее с четырьмя малолетними детьми. Я же, имея у генерала стол и квартиру, во всяком случае был избавлен от крайней нужды. Вначале она и совсем не давала себя знать, но понемногу стала проглядывать в одежде, и наконец гардероб мой пришел в самое жалкое состояние. Верхнее платье еще кое-как держалось, благодаря оставшемуся после отца, которое и позволяло мне довольно прилично являться среди людей. Зато белье мое представляло сплошную массу дыр. Я было попробовал вооружиться иглой и кое-как заштопывать или зашивать жалкое подобие моих рубах. Но скоро это оказалось невозможным, и я бросил иглу. Впрочем, я мало обращал внимания на это: горю нечем было пособить, следовательно, о нем и думать не стоило. Но за меня подумал другой. Мой Михаило Владимирович Юзефович как-то проведал о моей нужде и вздумал предложить мне свою помощь. Его отец был большой щеголь, и после него осталась куча платья