Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста - Юлий Иосифович Кагарлицкий

будущее таким, каким, насколько я могу судить, оно и будет. Я отлично сознаю слабость своего воображения и готов допустить, что, говоря о будущем, могу ошибаться, но утверждаю, что перемены, мною предсказанные, – ничто по сравнению с тем, что действительно произойдет в течение ближайших двух столетий». А много лет спустя, в 1920 году, вспоминая о «Войне миров», Уэллс назвал достоинством этого романа то, что «от начала до конца в нем нет ничего невозможного». Более того, в 1931 году, всего за три года до предисловия к «Семи знаменитым романам», в предисловии к новому изданию «Машины времени» Уэллс не как условное допущение, а совершенно всерьез обсуждал с научной точки зрения несколько положений своего первого романа. Да и в предисловии к «Семи знаменитым романам» он, словно забыв, что только что объявил эти произведения не более чем обыкновенными фантазиями, с удовольствием вспоминал об одном своем литературном открытии, сделанном в те годы: «Мне пришло в голову, что вместо того, чтобы, как принято, сводить читателя с дьяволом или волшебником, можно, если ты не лишен выдумки, двинуться по пути, пролагаемому наукой». «Двинуться по пути, пролагаемому наукой». Роман, в котором «от начала до конца нет ничего невозможного». Разве это совпадает с только что сказанным о «захватывающем сне», рассеивающемся по трезвом размышлении?

А что если Уэллс и в самом деле был сказочником, который «шел по пути, пролагаемому наукой»? Это – очень заманчивое предположение. Разве Уэллс не писал сказок? Что иное, например, «Волшебная лавка» или «Мистер Скелмерсдейл в стране фей»? Да вот в чем беда: в сказках Уэллс никак не шел по пути, проложенному наукой, а его научнофантастические романы – нисколько не сказки. Они и правда завладевают нами благодаря художественной иллюзии, но в этом не отличаются от любого хорошего литературного произведения. Нет, Уэллс был все-таки научным фантастом. И притом – в гораздо более точном смысле слова, чем Жюль Верн. Французского писателя, разумеется с должными оговорками, можно назвать «техническим фантастом». Он не искал новых научных принципов, а говорил о техническом воплощении старых. Он был представителем той эпохи, когда ньютоновская механика и ряд других созданных в XVIII – начале XIX века отраслей знания дали свои наиболее ощутимые плоды. Уэллс, напротив, двигался в сторону новой науки. Нельзя сказать, что у Жюля Верна порой не мелькала мысль о близящемся конце «старой науки». Становилось все яснее, что старые научные принципы уже почти исчерпали возможности своего технического воплощения. Жюль Верн писал о подводной лодке, когда подводная лодка уже существовала. Он только увеличил ее размеры и придал ей новое энергетическое оснащение. Он писал о воздушном шаре, тоже давно существовавшем, но заметно усовершенствовал его. Он даже предсказал самолетостроение, но и здесь ни в чем не отступил от понятий, науке давно известных и даже в какой-то мере обжитых техникой, ибо игрушечные геликоптеры (первые летающие аппараты тяжелее воздуха) существовали не первый год. По мере того как приближался XX век, Жюль Верн все чаще задумывался о необходимости новых научных или хотя бы технических принципов. В романе «Пятьсот миллионов бегумы» (1879) герой говорит пушечному фабриканту Шульце: «Вы вот все строите пушки все больших размеров. А теперь назрела потребность в принципиально новых средствах войны». И честолюбивый заводчик посвящает его в свою тайну. Его «секретным оружием» оказывается… гигантская пушка – некое предвосхищение «Большой Берты», построенной во время первой мировой войны и доказавшей свою ненужность. Она стоила огромных денег, а каждый ее выстрел убивал в среднем одного человека. При всей своей потребности в принципиально новых открытиях Жюль Верн пока не мог их сделать. В дальнейшем ему стало больше везти. В романе «В погоне за метеором» он нащупал нечто действительно новое – аппарат, способный управлять полем тяготения. В «Необыкновенной экспедиции Барсака» он вводит в действие недавно изобретенный беспроволочный телеграф и предсказывает дистанционное управление машинами и приспособлениями – словом, заметно уходит от элементарной механики, преобладавшей в его ранних произведениях. Да и вера в неизбежные благодетельные последствия технического прогресса у него в конце жизни заметно поколебалась, и он уже не мог с прежней уверенностью следовать своей старой, завоевавшей ему стольких читателей, наивно-веселой манере. Он с ней не расстался, но все чаще от нее отступал. Последние романы Жюля Верна свидетельствуют о том, что литература ждала прихода Уэллса задолго до того, как он выпустил свой первый роман, иными словами – о том, что он создал жанр, отвечающий потребностям времени. И дело тут не только в ином отношении к науке и технике. Жюль Верн был позитивистом, пусть с годами кое с какими своими старыми представлениями и расставшимся. Уэллс был с первых своих шагов ненавистником позитивизма, искавшим себе прибежище в социализме и новой науке, представленной для него сперва дарвинизмом, а потом новой физикой. Поэтому он не просто начал с того, на чем Жюль Верн кончил. Он начал с того, к чему его предшественник сделал несколько робких шагов. И его первый роман оказался сразу открытием, завоеванием, потрясением основ.

* * *

Ничто не далось Уэллсу так трудно, как «Машина времени» (1895). «Играть с этой темой» (собственное его выражение) он начал еще в Южном Кенсингтоне. Мысль о новых возможностях восприятия мира впервые появилась у него в том самом подвальном помещении Горной школы, где проходили заседания Дискуссионного общества. 14 января 1887 года студент Е. А. Хамилтон-Гордон, следы которого в дальнейшем теряются, прочитал не очень вразумительный реферат о возможностях неэвклидовых геометрий. В апреле того же года этот реферат был напечатан в «Сайенсскулз джорнал», однако прямого ответа на то, что такое четвертое измерение, в нем не было. Автор предлагал на выбор четыре варианта: время, жизнь, божество, скорость, но свою точку зрения не высказывал.

От Уэллса подобной скромности ожидать не приходилось. Он сразу решил, что четвертое измерение – это время. Незаметный студент Хамилтон-Гордон не был, разумеется, первооткрывателем проблемы. Он опирался на книгу Чарлза Хинтона «Что такое четвертое измерение» (1884), привлекшую к себе внимание и за пределами Нормальной школы. Именно эта книга дала повод шутке Оскара Уайлда, у которого призрак в «Кентервилском привидении», желая скрыться, «уходит в четвертое измерение». Уэллса реферат однокашника и книга, на которую тот опирался, натолкнули на более длительные размышления, причем и здесь не обошлось без влияния Хаксли. Выступая против вульгарного материализма Людвига Бюхнера, тот как-то заметил, что кроме материи и энергии существует еще подчиненное собственным законам сознание, и Уэллс извлек отсюда доказательство возможности путешествия по времени. «Наша духовная жизнь, нематериальная и не имеющая измерений, движется с равномерной быстротой от колыбели к могиле по Четвертому Измерению Пространства–Времени». Но это будет сказано уже в «Машине времени», до которой пока далеко. К исследованию волновавшего его вопроса Уэллс обратился сперва в статье «Жесткая вселенная» – той самой, что вызвала взрыв негодования у Фрэнка Хэрриса. Она представляла собой, как свидетельствовал потом Уэллс, «описание четырехмерного пространства – времени». Уэллс в дальнейшем по памяти ее восстановил, но в первоначальном своем виде она куда-то запропастилась, и позволительно сделать догадку, что по возвращении из редакции Уэллс в припадке ярости, столь для него обычном, сам ее уничтожил. Идею путешествия по времени он, впрочем, не оставлял. Впервые он последовательно изложил ее в заключении опубликованной части «Аргонавтов хроноса», потом еще раз к ней вернулся в статьях, написанных для «Всякой всячины», и окончательно оформил во вступительной главе «Машины времени». Растолковано там все настолько убедительно, что у читателя не остается ни малейших сомнений в возможности подобного путешествия. Догадка Уэллса и в самом деле не безосновательна. В начале нового века Эйнштейн заявит о связи пространства и времени и сделает отсюда вывод о том, что с изменением скорости изменяется и ход времени. Но реально это становится ощутимо лишь при скоростях, приближающихся к скорости света. Уэллс этого, естественно, не знает, но уже сама мысль о существовании пространственновременных связей и относительности времени была огромным прозрением. И хотя для самого Уэллса многое в этом вопросе было неясным, для читателя он сделал все как можно понятнее. Интересно, впрочем, как сам Уэллс относился впоследствии к этим предназначенным для чужого глаза доказательствам? В начале англо-бурской войны к Уэллсу пришел молодой человек, по фамилии Данн, и оставил