Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

согласен аннулировать контракт. Л. торжествовал как грозный зверь, загнавший врага в кусты. Думаю, он это заслужил. Казалось, издатели будут еще несколько месяцев трепать нервы и упираться, вынуждая Л. обратиться в арбитраж. Но теперь путь свободен, и, вместо того чтобы иметь дело с сердитым, безвольным, злобным, паршивым псом, Л. может выдвинуть собственные условия, что он и делает сегодня днем в «Allen & Unwin». Поднимаясь на днях в лифте в Холборне, я стояла рядом с мальчиком лет четырнадцати или около того и в толпе видела лишь его голову. Стоит отметить, что это была чрезвычайно интересная, чувствительная, умная, наблюдательная голова, — довольно раздраженный, но независимый на вид ребенок. По его кепке нельзя было понять, из обеспеченной он семьи или нет. Я пришла к выводу, что это сын стоявшего рядом офицера. Когда мы вышли на улицу, я взглянула на ноги мальчика — дырявые брюки сразу же дали понять, насколько жалкой будет его жизнь. Днем я начала заниматься стихами Сесила. Они не очень хороши: в них видна склонность Вулфов к осуждению, но без энергии моего собственного Вулфа. Меня отвлекали мелкие неприятности, поэтому я отпечатала только одно стихотворение.

9 марта, суббота.

Л. обнаружил, что Анвин[601] весьма заинтересован и готов рассмотреть кооперативную книгу и, более того, безоговорочно ругает издательство «Williams», на которое, по его словам, можно подать в суд за ущерб, нанесенный перспективам публикации. Он предлагает выпустить сразу 2 издания: одно в бумажной обложке, другое в тканевой, — то есть сразу после прочтения книги, чем он намерен заняться немедленно. Рискну предположить, что «Williams» еще попытается удержать в когтях эту рукопись.

Сегодня днем мы были на собрании под названием «Съезд Суфражисток» в Кингсвей[602]. Мероприятие проходило в полдень, и через стеклянную дверь пробивался дневной свет — трудный свет для выступления с трибуны, такой обыденный, рассеянный и простой. Зал был почти полон; публика и выступающие — в основном женщины. Чистый концентрат одного пола немного обескураживает, и, независимо от того, мужчины это или женщины, нельзя не задаться вопросом, зачем так делать. Я испытываю приятный трепет от ощущения толпы, затем разочаровываюсь, скучаю и в итоге ничего не слушаю. По правде говоря, казалось, что эти люди зря боролись с течением. Право голосовать они получили, но лишь великое красноречие как будто бы могло воспеть их триумф. Красноречия, однако, не наблюдалось, и дамам пришлось постараться. Больше всего нас впечатлила русская докладчица, у которой явно было воображение, и она, казалось, действительно чувствует то, о чем говорит. Но речи в лучшем случае состоят лишь из очевидных общих фраз, тонко обставленных и поданных красиво. Я наблюдала за тем, как миссис Петик-Лоуренс[603] приподнимается на цыпочки и опускается обратно, словно у нее резиновые ноги, как раскидывает руки и разжимает ладони, и очень плохо думала об этом виде искусства.

Мы пили чай в клубе «1917». Комната была полна молчаливых людей, а в углу Олдос Хаксли и молодая женщина в сером бархате вели, что называется, приватную беседу. У Олдоса неторопливая и довольно щегольская манера говорить. Все мы, образованные и добродетельные люди, склонились в мертвой тишине над своими реформаторскими газетами; время от времени из другого конца комнаты доносились отдельные фразы невнятного диалога. Думаю, там обсуждали Эвана Моргана и его сердечные дела.

Затем мы отправились в Лондонскую библиотеку, и, когда спускались по крутой улице, кто-то подошел к нам и присел на корточки — Боб Тревельян, нагруженный вконец потрепанным портфелем, полным книг, я думаю. Дальше мы шли вместе, и сначала он доверился Л., а потом мне. По крайней мере, Боб уверен в себе или делает вид. Он хотел узнать, можно ли ему добавить мое имя в список преданных якобинцев[604]. Перси Лаббок[605] и Логан Смит[606] играют в эту типичную игру, явно представляющую исключительный интерес для Боба. Они набрали 20 человек, и Боб серьезно напрягся в поисках 21-го. Но я отказалась с некоторым гневом поначалу, думая, что у меня попросят денег на какой-нибудь мемориал. Но нет. Это просто старая окультуренная игра.

11 марта, понедельник.

Сегодня днем я потратила 7 шиллингов на литературу — факт, который нужно зафиксировать, поскольку это единственное упоминание покупки книг за год или даже два. На самом деле я сэкономила 12 шиллингов из выплат «Times» и еще 5 от подарка ко дню рождения, так что у меня было 17 шиллингов — невиданная роскошь. Сначала, однако, я обошла весь город в поисках шоколада или сладостей. Нигде нет ни унции [≈ 28,3 г] шоколада — только простые квадратные драже, которые раньше продавались в пакетиках за пенс. Теперь за полкроны[607] можно купить фунт таких конфет. В былые времена за эти деньги давали полное ведерко угля. Затем я поехала на верхнем этаже открытого автобуса, ибо день был почти как в июне, только свежее и темнее, в магазин Натта[608] за Леопарди[609]; потом в «Mudie’s», где купила книгу «О свободе» Милля[610]; потом на Чаринг-Кросс-роуд, где приобрела «Счастливого лицемера» Макса Бирбома[611] и «Изгнанников снегов» Ланселота Хогбена[612]. За все это я и выложила 7 шиллингов. Но меня позабавило, что страсть к книгам разгорается от малейшей искры. А еще я хочу экземпляр Конгрива[613]. У них был один — со всеми пьесами, которые я когда-либо собиралась прочесть, и стоил он, надо заметить, целых полкроны, но этот дьявольский искуситель сказал, что я могу попытаться заказать издание от «Baskerville Press» в двух томах[614]. Книготорговец разделял мою страсть, что лишь усиливало ее; короче говоря, я велела ему разузнать подробности. Он не захотел назвать даже примерную цену, из чего я сделала вывод, что она будет рассчитана с учетом моей жажды обладания этими книгами, когда я их увижу. В конце концов, ничто так не подкупает, как красивое издание, — тут я, очевидно, прокололась. Побродила среди книжных полок, как делала это в большинстве магазинов. Торговец начитан, внимателен и разборчив; никакой ерунды — только те книги, которые хочется купить. В этих магазинах царит атмосфера XVIII века. Люди заходят туда и сплетничают о литературе с владельцем, который в данном случае знает о книгах столько же, сколько и они. Я подслушала долгий разговор с пастором, который обнаружил в Паддингтоне[615] магазин, полный «Эльзевиров[616]». Он осуждал правительство — особенно за расточительство бумаги. По