Валерий Михайлов - Боратынский

Поэт и не скрывает, что видит перед собой банального завистника, и снисходительно вышучивает его:

         Неисповедим Фебов суд.К чертогу муз, к чертогу славыОдних ведёт упорный труд,Других ведут одни забавы!Напрасно до поту лицаО славе Фофанов хлопочет;Ему отказан дар певца;Трудится он — а Феб хохочет!Меж тем, даря веселью дни,Едва ли Батюшков, ПарниО прихотливой вспоминалиИ что ж? — Нечаянно ониЕё в Цитере повстречали <…>.

Фофан — как толкует словарь В. Даля, простак, простофиля, дурак, глупец, — отсюда и выдуманный литературный тщеславец Фофанов.

К тому времени, да и впоследствии этой комической клички был достоин не один только А. Крылов. Ведь слава как огонь в темноте: чем сильнее, тем больше обнаруживает вокруг себя завистливых недоброжелателей.

Впрочем, напоследок Боратынский вполне добродушно советует обличителю «Союза поэтов»:

         Приятно петь желаешь ты?Когда влюблён — бери цевницу!Воспой победы красоты,Воспой души твоей царицу.Когда же любишь стук мечей,С бессмертной музою Омира,Пускай поёт вражды царейТвоя возвышенная лира!Равны все музы красотой:Несходство их в одной одежде.Старайся нравиться любой;Но помолися Фебу прежде.

Шутливый ответ этот, конечно, не отнесёшь к лучшим произведениям Боратынского, однако тут важно иное — тон стихотворения. Поэту всего 21 год, но он уже зрелый художник, вполне уверенный в своём даровании, в своих творческих силах. Не случайный гость на Парнасе — законный его жилец!..

Однако своему новому приятелю, Фаддею Булгарину (впрочем, их знакомство продлилось недолго), странно сочетающему жизнелюбие с дидактикой, Боратынский отвечает — на какие-то неведомые нам укоры — вполне серьёзно:

Приятель строгий, ты не прав,Несправедливы толки злые:Друзья веселья и забав,Мы не повесы записные!По своеволию страстейСебе мы правил не слагали,Но пылкой жизнью юных дней,Пока дышалося, дышали <…>.Во имя лучших из богов,Во имя Вакха и Киприды,Мы пели счастье шалунов,Сердечно презря крикуновИ их ревнивые обиды <…>.

Тут всё в согласии с пушкинским восклицанием: Блажен, кто смолоду был молод, — но как скоро проходит эта блаженная пора!..

В душе больной от пищи многой,В душе усталой пламень гас,И за стаканом, в добрый часЗастал нас как-то опыт строгой <…>.

С его пера слетают лёгкие строки, предназначенные не для печати, а только для дружеских альбомов; он поёт пиры, где «за полной чашей круговой» можно «поговорить душой открытой»; поёт любовь земную:

<…> Люблю с красоткой записнойНа ложе неги и забвеньяПо воле шалости младойРазнообразить наслажденья.

Блажен тот, кому дарует молодость своё пьянящее забвенье!..

Однако рядом и совсем другие стихи, элегические по настроению. Так, в альбом Павла Яковлева тем же летом 1821 года рукой Боратынского вписано двустишие:

Полуразрушенный, я сам себе не нуженИ с девой в сладкий бой вступаю безоружен.

С кем этот «сладкий бой»?.. не с Софьей ли Пономарёвой, салон которой они вновь усердно посещают вместе с Антоном Дельвигом, также сильно увлечённым ею?..

В том же альбоме Яковлева по соседству с двустишием другие записи, сделанные Боратынским, и они напрямую связаны с блестящей кокеткой:

«Яковлев, — сказала Софья Дмитриевна, — расположился жить в свете, как будто у себя дома, и позабыл, что жизнь пустое».

Ещё одна его запись на французском:

«Г-н Баратынский как-то за столом сказал, что он станет ухаживать за Мадам, когда волосы его побелеют, — записывает он свой разговор с Пономарёвой; — она отвечала: — Вы прежде будете пьяны, нежели белы». Беседа шла по-французски, и Софья Дмитриевна изящно играла словом, сказав это: «Monsieur, Vous serez plutôt gris que blanc», ибо прилагательное gris в переводе значит серый, седой — и пьяный.

И записывает уже своё bonmot — остроту, рождённую в свободной застольной беседе: «Некто говорил о деспотизме русского правительства. Баратынский заметил, что оно „парит превыше всех законов“» (перевод с французского).

Недолгая радость возвращения в Петербург вновь уступает место в его душе довлеющей печали:

Нет, не бывать тому, что было прежде!Что в счастье мне? Мертва душа моя! <…>Лишь вслед ему с унылым сладострастьемГляжу я вдоль моих минувших дней.Так нежный друг в бесчувственном забвеньиЕщё глядит на зыби синих волн,На влажный путь, где в тёмном отдаленьиДавно исчез отбывший дружный чёлн.

Эта, в духе Парни, элегия в общем-то весьма банальна, но всё же дарит самобытным боратынским эпитетом:

…с унылым сладострастьем…

Зато вскоре за ней следует шедевр — «Разуверение»:

Не искушай меня без нуждыВозвратом нежности твоей:Разочарованному чуждыВсе обольщенья прежних дней!Уж я не верю увереньям,Уж я не верую в любовьИ не могу предаться вновьРаз изменившим сновиденьям!Слепой тоски моей не множь,Не заводи о прежнем словаИ, друг заботливый, больноваВ его дремоте не тревожь!Я сплю, мне сладко усыпленье;Забудь бывалые мечты:В душе моей одно волненье,А не любовь пробудишь ты.

Это похоже на заклинание: магия простых слов, магия искреннего чувства, — и так необычно задеты старые элегические струны…

Тут открыто нечто новое в любовной лирике — глубиной психологического анализа угасшего влечения. Утрата любви переживается не менее сильно, чем первоначальное чувство. Любовный пламень перегорел в сновидение, но на смену любви пришла дремота разуверения, не менее живая и полная.

А. С. Пушкин с шутливым изумлением писал П. А. Вяземскому 2 января 1822 года: «Но каков Боратынский? Признайся, что он превзойдёт и Парни и Батюшкова — если впредь зашагает, как шагал до сих пор, — ведь 23 года счастливцу! Оставим все ему эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет». (Боратынскому в ту пору было не 23, а неполных 22 года.)