Избранные воспоминания и статьи - Осип Аронович Пятницкий

видите, что карточка не моя? Разве голова человека делается меньше, когда человек стареет?» (В 1908 г. у меня была большая борода, которая мне придавала солидность не по летам; на киевской же карточке был юноша с длинными волосами, но без растительности на лице). Сидевшие смутились. Меня в тот же день два жандарма отвезли в Ковно, а в городе началась вакханалия: жандармский офицер вызвал на допрос моих родных и целый ряд жителей. Один жандарм даже ускакал за несколько сот верст от города к моей сестре с моей киевской фотографией. Однако жандармам не удалось получить подтверждения своих обвинений. Ковенский жандарм остановился в гостинице, где он всех допрашивал. Служащие гостиницы оказались дельной публикой: они подслушивали разговоры жандармов и поэтому знали, кого будут вызывать на допрос и куда поедут жандармы. Они сообщали все, что слышали, моим родным, а последние уже принимали меры, чтобы вызываемые не вредили мне. Мои родные послали и к сестре предупредить, чтобы она не признавала меня по карточке. Больше того, служащие гостиницы узнали, кем и при каких обстоятельствах я был выдан. Провокатором оказался щетинщик, бывший активный бундовец Берел Грунтваген. В день ареста я его встретил вечером на улице. Все это я узнал уже впоследствии.

Заключенные общей камеры в ковенской тюрьме приняли меня враждебно. На мой вопрос о причинах такого приема они заявили в очень резкой форме, что я явился, чтобы спровоцировать их. Когда более серьезная публика камеры увидела, что я искренно недоумеваю по поводу их нервозности и резкости, то они указали на съестные продукты, которые я привез, и добавили, что они объявили голодовку против строгого режима тюрьмы и что администрация тюрьмы, поместив меня к ним, провоцирует их.

Что режим в тюрьме строгий, я увидел сейчас же, как только меня стали обыскивать: меня раздели догола, и надзиратели искали везде, где можно было что-либо спрятать. Как только я узнал о причинах «радушного» приема, оказанного мне обитателями камеры, я выкинул все съестное и присоединился к голодовке. К последней присоединился также весь наш коридор, а потом и все «политики». У нас забрали кровати, матрацы и все вещи (карцерное положение); таким образом, пришлось валяться на полу не только ночью, но и днем, ибо многие из нас, в том числе и я, на третий день уже лежали пластом. Голодовку проиграли, так как в тюрьме тогда сидели вместе с «политиками» разнородные элементы, в том числе и крестьяне из деревень, которые не привыкли добровольно голодать. В тюрьме сидело тогда много националистически настроенных интеллигентов и много крестьян за аграрные беспорядки против польских помещиков в 1905–1906 гг., в том числе и «тайный президент» тогдашней Литовской «республики» и его сын. Вся Ковенская губерния была наводнена стражниками, а все становые пристава и урядники превратились в следователей по политическим делам. Приемы следствия у них были чрезвычайно просты и однообразны: забирали одного или нескольких крестьян какой-нибудь деревни и начинали бить и истязать его до тех пор, пока крестьяне не подтверждали все, чего хотели становые и урядники. Как только арестованные крестьяне «добровольно» выдавали своих сообщников, тех сейчас же арестовывали и создавали грандиозные процессы. Все уездные и губернские тюрьмы, все места заключения полицейских управлений были переполнены крестьянами, которые попали туда по вышеописанному случаю. Словом, содержание громадного количества стражников вполне «окупалось», «работы» им хватало. Кроме множества крестьян, в тюрьме тогда сидело большое количество литовских, польских, еврейских и русских рабочих. Большей частью это был случайный элемент, попавший в тюрьму по доносам личных врагов. Были и серьезные литовские товарищи, выданные провокаторами. Их имена, к сожалению, мне не удалось сохранить в памяти. Я никого из них впоследствии, после выхода из ковенской тюрьмы, не встречал.

Вскоре после заключения в тюрьму меня вызвали на допрос. На допросе присутствовали жандармы, которые заявили, что определенно меня узнали. Они, видите ли, часто делали обыски у моего брата в Ковно и там меня видели! Нелепость и лживость этих заявлений были очевидны, так как у брата я не бывал с 1899 г. Тот же Свячкин, который приехал с моей карточкой после моего ареста, стал меня пугать арестантскими ротами, грозящими мне как бродяге, очной ставкой с братом и т. д.; по правде сказать, мне было не по себе, ибо я не знал, как будет реагировать брат на нашу встречу. Допрос, однако, кончился ничем, но я все время ждал очной ставки, которая так и не состоялась, так как жандармы, очевидно, потеряли всякую надежду доказать, что я именно тот, кого они ищут. Меня не трогали несколько месяцев, и все это время я был в неизвестности. Я очень мало беспокоился о себе: мне уже было все равно, получить ли поселение под настоящей фамилией или сперва как бродяге — арестантские роты, а потом поселение. Меня страшно беспокоила другая мысль: если будет доказано, кто я, то все мои родные, которые утверждали, что я Покемунский, будут арестованы и наверно высланы в Сибирь ни за что, ни про что.

Наконец, меня вновь вызвали на допрос. Как только я увидел торжественную обстановку, в которой должен был производиться допрос, я понял, что у жандармов есть что-то против меня, и насторожился. За дверью, мимо которой я прошел, были спрятаны понятые. После ряда вопросов Свячкин стал меня спрашивать, в каких городах России я бывал. Так как я не ответил на этот вопрос, то он сам стал называть города. В конце он назвал Херсон. Я резко ответил, что там не был. Жандарм даже подпрыгнул от удовольствия. Оказывается, что в вилькомирском воинском присутствии он откопал старую карточку Покемунского. Я, не долго думая, заявил ему, что я, как единственный сын у своих родителей, освобожден от воинской повинности и даже не являлся в воинское присутствие. Карточка же, очевидно, не моя, потому что без карточки не принимали бумаг, доказывающих, что я льготник, и так как меня тогда в Вилькомире не было, то попала чужая карточка. Жандарм заявил мне, что дает три дня срока для объявления настоящей фамилии; после этого срока, если я своей настоящей фамилии не открою, то буду предан суду как бродяга. Через неделю меня отправили этапом, не сообщив куда. Оказалось, что меня опять отправили в Вилькомир. Из Янова я шагал пешком, поэтому меня увидели земляки, которые и предупредили моих родных о том, что я иду этапом. За городом меня уже встретили знакомые. Как только я очутился в кордегардии при полицейском управлении, ко мне явился мой шурин, который принес