Вячеслав Веселов - Угол опережения

Стали питерские понемногу приобщать Ивана к слесарному ремеслу: как деталь зажать в тисах, как напильник держать, как по зубилу бить.

От своих учителей Иван впервые услышал о мастерстве уральских литейщиков, тульских кузнецов, путиловских слесарей. Русский мастеровой, говорили они, всегда отличался смекалкой, всегда дорожил своей честью. Он не мог сделать что-то на авось, кое-как. Он знал цену и своему труду, и своему инструменту, все равно были то ключ, зубило или просто лопата.

Плетёнков и Наумкин не только передали подростку опыт, но и заставили поверить в себя, научили не поступаться своим рабочим достоинством. То, что позднее проявилось в характере, зрелого Блинова — профессиональная добросовестность, готовность помочь другим, жизнестойкость — было заложено здесь, в Сасово, двумя питерскими рабочими.

3

…история бежала в те годы, как паровоз, таща за собой на подъем всемирный груз нищеты, отчаяния и смиренной косности.

Иван снова жил у матери в Вялсах. Деревенским он говорил, что служит на станции по ремонтному делу.

Друзья дожидались Ивана из депо, набивались в избу, приставали с расспросами. Особенно хотелось им знать, каким инструментом он работает. Всех-то инструментов было пучок пакли да жестянка с керосином, но про то Иван не говорил. «У нас в депо…», — начинал он свои истории и рассказывал, как действует паровой котел, как машина ходит, чем заняты механики и слесаря. Парни слушали внимательно, не перебивали.

Только сверстников своих Иван теперь видел редко: уходил на работу засветло и возвращался в темноте. До станции было двенадцать верст. Летним утром весело шагалось Ивану под бледными звездами, но осенью на знакомой дороге было тоскливо: смеркалось рано, и в темном поле даже взрослых мужиков брала жуть. С холодами волки перебирались поближе к жилью, в перелесках все чаще мелькали их горящие глаза. А однажды на околице села Иван увидел старую волчицу с отвислым брюхом. Она стояла неподвижно, глядя на темные избы и прислушиваясь к голосам собак.

После смены Иван торопился в пакгауз. Там работали грузчиками вялсовские мужики, и он боялся их проглядеть.

Увяжется Иван за грузчиками, те вроде не шибко идут, а Иван все равно отстает, вот уже и голосов не слыхать. Добежит, отдышится, а мужики опять впереди… Когда начались обложные дожди, Иван и вовсе перестал домой возвращаться. Находил на вокзале угол — там и спал.

Утром он будил станционного буфетчика, помогал ему ставить самовар, выпивал чаю и шел в депо. Шел озабоченный, невеселый. Работа в депо разладилась. Люди часто бросали дела и собирались в мастерских, где вели бесконечные, непонятные разговоры и спорили. Иван уже знал, что царь отрекся от престола, что в Питере революция, а в царском дворце заседает Временное правительство. Только все это было смутно — и новая власть, и революция, которая бушевала где-то далеко и до Сасово доходила в виде слухов и телеграфных депеш. Но ни слухам, ни депешам никто не верил. Нынче у каждого была своя правда.

Вчера на митинге начальник депо говорил про свободу и равенство. У начальника был чистый сильный голос и рассказывал он складно, но договорить ему не дали.

— Равенство! — кричал кузнец Егор Пряхин. — У тебя вон рожа гладкая и золотая цепь на пузе, а у нас опорки с ног сваливаются.

Но и Пряхину кто-то уже кричал из толпы:

— Горазд ты, Егорша, горло драть! Заглянул бы лучше в кузню, который день холодная…

В Сасово и окрестных деревнях появилось много солдат. Они приходили с разных фронтов поодиночке и про некоторых шептались: «Дезертиры». Но все они были в одинаковых шинелях, и нельзя было разобрать, где отпускные солдаты, а где дезертиры. Одни уверяли, что войне скоро конец. Другие, наоборот, рассказывали, что у купца Сафронова был комиссар Временного правительства и этот комиссар будто бы просил хлеба для армии и говорил, что германца снова бьют на всех фронтах и война будет до победы.

Деревенские ходили на станцию спрашивать про революцию, но люди в поездах рассказывали разное. Мужики возвращались домой еще более настороженными. Они зло ругались, говоря, что крепкого закону и твердой правды нигде нет.

Даже всегда спокойный и тихий Плетёнков горячился:

— Толкуют про революцию, а того не могут понять, что это буржуазная революция. Ты вот что, Иван, запомни: буржуи сбросили царя, а мы сбросим буржуев. Настоящая революция впереди!

А Тимофея Наумкина уже две недели не было в депо. Он уехал в Питер, никого не спросясь. Об этом тоже много говорили.

Люди жили беспокойно, в тревоге и тайном ожидании новых перемен.

Гудок хрипло рявкнул и замолчал, словно подавился. Потом снова подал голос и, набирая силу, поплыл над станцией в холодном осеннем воздухе. Ему басом ответили гудки с канатного завода и слабый тенорок лесопилки. Гудели они не ко времени. Иван торопливо вытер руки ветошью, вылез из паровозной будки и побежал в мастерские.

Там уже шумела толпа, было много чужих, какие-то солдаты, бабы… Все дружно кляли начальство.

— Они, гады, еще третьего дня получили бумагу из Питера и молчали.

— Правду не утаишь!

— Не томи, механик! Скажи толком: что в Питере?

На верстак поднялся коренастый мужик. Свет падал у него из-за спины, и лица нельзя было разглядеть. Ивана толкали, он тянул шею, глаза его слезились от едкого махорочного дыма.

— В Петрограде восстание! — рубил оратор. Иван узнал старшего Крысина. — Временное правительство низложено. Власть перешла в руки Советов рабочих и солдатских депутатов. Да здравствует пролетарская революция!

Толпа загудела.

— Это что же, сызнова революция? Одну беду заспать можно, а с новой что делать?

— Царя скинули, Керенского скинули… Какому богу теперь молиться?

— Себе молись, отец!

— Верно! Пусть они там в революции играют, а нам здесь, все едино, кто верхом сидит.

— Нет, мужики! — Худой солдат в длиннополой шинели отшвырнул цигарку. — Власть нынче наша, самим и надо жизнь строить. На новый лад! Большевики круто повернули. Первым делом — войне конец…

— Ты о своем, служивый! А как германец явится?

— Ему что, он дома! А у меня брат-герой на фронте.

— Герой! — вдруг взорвался солдат. — Своему брату, дурень, это скажи. Нас командиры только в реляциях героями величали. А чуть что — в зубы! Был я серой скотинкой, теперь не хочу. Хватит, посидел в гнилых окопах, покормил вшей!

Больше всего говорили о земле: половина деповских была из крестьян.

— Земля мужику даром отойдет.